Насколько было известно Гримберту, золото не излечило графа Даммартена от скупости. Казна графства тучнела, но Теодорик испытывал такие муки, расставаясь с деньгами, что предпочитал урезать себя и своих слугам во всем, лишь бы не потратить ни одной лишней монеты. Когда-то просторная и большая графская крепость превратилась в кишащую вшами развалину, где даже свет дозволялось возжигать только по церковным праздникам. Неудивительно, что на военный совет сенешаля он явился в застиранном дублете с облезлыми манжетами, а богатая когда-то вышивка потускнела так, что почти не была видна.

Убедившись, что новые налоги почти не приносят прибыли, Теодорик, сам или по чужому наущению, придумал новый способ обогащения и заложил сразу несколько сангвинарных фабрик. С тех пор в графстве Даммартен полностью исчезли тюрьмы, а судопроизводство упростилось настолько, что им мог бы заниматься и свинопас. Больше не было ни плетей, ни позорных столбов. Малейшая провинность или налоговая недостача, как правило, приводила виновника на сангвинарную фабрику, где лучшие специалисты графа профессионально и споро разделяли его на части, изымая органы в счет уплаты долга. Здоровую плоть и кровь всегда можно выгодно сбыть или использовать в производстве, в дело шли даже волосы и подкожный жир – у кого он еще сохранился.

Гримберта едва не передернуло – не столько от запаха несвежего тела его сиятельства графа Даммартена, сколько от отвращения к самому графу. Омерзительно. Сколь глупое и нерациональное использование ценного ресурса! Конечно, чернь – это всегда чернь, но безоглядно гнать ее прямиком на скотобойню… Неудивительно, что в последние годы графство Даммартен в мирное время теряло больше населения, чем в периоды самых ожесточенных войн!

Не замечая явственного отвращения на лице Гримберта и постоянно причмокивая пухлыми лоснящимися губами, Теодорик попытался завести с ним разговор, который больше походил на бесконечную жалобу на жизнь и судьбу, чем на светскую беседу.

Хлеб не родит, по городам ходят болезни одна страшнее другой, крестьяне – ленивые мерзавцы, слуги – дармоеды, мечтающие обокрасть своего хозяина, вино давно превратилось в помои, а соседи, мелкие бароны, сплошь раубриттеры, только и ждут удобного случая, чтоб наложить лапу на его земли.

И, будто этого мало, его величество не нашел лучшего времени, чтоб организовать большой поход на восток, бить проклятых лангобардов! Погода тут скверная, жара, как у дьявола на сковородке, в придачу даже если и возьмем завтра Арборию, ровно никакой выгоды из этого не выйдет, дорогой маркграф, поверьте, а выйдет только трата времени и сил…

Воспользовавшись щедростью герцогского виночерпия, Теодорик постоянно подзывал слугу с кубком и щедро смачивал глотку, отчего поток его брюзгливых жалоб делался все менее вразумительным и отчетливым. Но не менее полноводным.

– Как говорил Франциск Ассизский, кто отдает, тот и получает, дорогой граф. – Гримберт надеялся, что собеседник не распознает в его тонкой улыбке гримасу отвращения. – На все воля Господа, не так ли, господин прелат?[32]

Монах, которого Гримберт назвал прелатом, не участвовал в разговоре. Если ему и польстило подобное обращение, он не подал виду. Впрочем, его лицо, скорее всего, еще много лет назад утратило способность менять выражение вследствие окончательного распада нервных волокон и мимических мышц.

Приор Герард не носил обычной для монахов рясы, он был облачен в строгий черный гамбезон рыцаря, единственной отметкой Святого Престола на котором был небольшой зеленый крест на правом плече – неизменный символ Ордена Святого Лазаря. Лицо его, как с отвращением убедился Гримберт, пребывало в самом плачевном состоянии, но это была не тыква, скорее, сырое мясо, которое несколько часов пролежало на солнцепеке, превратившись в россыпь бугров, язв и кровоточащих бубонов.

Кожа в тех местах, где она еще сохранилась, казалась темной, покрытой неестественным загаром, и пошла складками, словно пытаясь стечь с лица. Уши превратились в воспаленные, похожие на шрамы рубцы, а нос лопнул, точно слива, став похожим на гнилостный нарост, какие встречаются иногда на пораженных генетической хворью деревьях. В некоторых местах видны были тусклые серебряные скобы, вонзавшиеся в мясистые складки плоти. По некотором размышлении, Гримберт пришел к выводу, что это не столько способ умерщвления плоти, как он сперва предположил, сколько попытка неизвестных лекарей хоть сколько-нибудь сохранить брату Герарду возможность смотреть на мир, в противном случае ему пришлось бы придерживать сползающие веки руками.

Многие монахи боролись с искушением плоти, руководствуясь изречением Святого Антония Великого: «Если мы поработим тело и отдадим его в рабство души, то плотские помышления, любовь к которым есть вражда Богу, умерщвлены будут через умерщвление плоти». Иногда Гримберт с улыбкой думал о том, что если бы Антонию Великому вздумалось посмотреть, как толкуют его призыв рыцари-монахи имперских Орденов, со стариком приключился бы обморок.

Гаудениты опоясывались с головы до ног колючей проволокой, кармелиты отрубали себе пальцы на руках, тринитарии довольствовались оскоплением и вырыванием языка, а члены Ордена Алькантара и вовсе проводили над собой изуверские операции, целью которых было избавить новообращенного от как можно большего количества плоти и внутренних органов, превратив в скелетообразного калеку. На их фоне рыцари-монахи из Ордена Святого Лазаря не выглядели чем-то необычным – их символом веры была проказа.

Лазариты носили на теле следы лепры с той же гордостью, с которой священники носят свое облачение, считая, что именно медленно текущая болезнь позволяет отделить дух от плоти, а желание души – от желаний плоти. Гримберт, не будучи сведущим в вопросах веры, не мог судить, насколько эффективна такая практика, но по возможности предпочитал не иметь дел с этим Орденом.

Во взгляде приора Герарда не было христианского смирения. Гримберт заметил это, когда прелат поднял на него глаза, обрамленные гноящимся мясом, но удивительно ясные.

– Важно сохранять веру в миру и в бою, господин маркграф. Если ты не имеешь правильной веры, все твои добродетельные подвиги, с оружием ли в руках или без него, всего лишь бесплотный туман. Так говорил святитель Феофан Затворник.

Это было изречено удивительно четко – для человека, чьи губы превратились в свисающие с лица сгустки некротичной плоти. Гримберт даже испытал подобие уважения. Видно, сам приор Герард имел сильную веру, раз оказался здесь, на окраине империи, и в такой странной компании.

Однако этот ответ не вполне удовлетворил графа Даммартена.

– Легко вам говорить, святой отец, – пробормотал Теодорик, отставляя очередной пустой кубок, из которого минуту назад высосал все содержимое. – Вы, так сказать, э-э-э… воин веры, высшими вопросами ведаете, куда вам до наших низменных бед и трудностей… Оно, понятно, дело святое – еретиков громить, только, уж не сочтите за грубость, кто будет учет потерям и убыткам вести? Как быть, если мы понесем расходы?