– Значит, после этого случая с сигаретами отец стал брать вас с собой?

– Да, он так присматривал за мной.

Целыми днями я пропадал в больнице. Шатался там без дела: в приёмной, в коридорах, между приёмной, палатами и кабинетом отца. Иногда я развлекал детей, которые лежали без родителей, одного мальчугана восьми лет пришлось кормить отвратительным желе, я и сам ненавидел эту зелёную дрянь, но надо так надо. Я чувствовал себя совсем взрослым, когда уговаривал его поесть. Может, тогда мы и становимся взрослыми, когда уговариваем других делать то, что надо, и сами делаем то, что надо, нравится оно нам или нет.

В другой палате лежала женщина, она получила ожог половины лица и никого не хотела видеть, к ней часто приходил муж, а она не хотела его пускать, стеснялась своей внешности; я был кем-то вроде посыльного, передавал ей цветы, коробки конфет и плюшевых медведей. Я сказал ей, что она очень красивая, а ожоги совсем неглубокие и скоро пройдут. На третий день она разрешила мужу войти, и тот сказал ей то же самое.

Мне выдали белый халат. «Не пугай пациентов, – сказал отец, – так хоть за интерна сойдёшь». Я и правда тогда мог сойти. В классе я был выше многих. Хоть теперь многие выше меня. Тогда я так резко скакнул, так резко, что даже мать заметила меня, посмотрела удивлённо. Наши глаза были на одном уровне. «Подрос», – сказала она тогда. «За лето вырос», – уточнил отец.

Так я и сидел недоинтерном в душных коридорах, пропитанных запахом спирта и лекарств.

– Второй вывих за месяц, – сказал как-то небольшого роста старик, незаметно подсевший ко мне. Мы сидели на скамье из белых металлических стульев, он был в пяти стульях от меня, потом в четырёх, потом в трёх, и вот говорил:

– Первый раз я вывихнул руку, когда двигал книжный шкаф от одной стены до другой. Вы любите читать, молодой человек?

– Люблю, – сказал я.

– Это замечательно, и я люблю, поэтому раз в полгода двигаю книжный шкаф.

Я не понял, как это связано.

– Солнце, понимаете? – вроде как уточнил он.

Я не понимал. Но сказал, что понимаю.

– Разве электричество – это свет? – продолжал старик, мне казалось, он говорил сам с собой. – При всём моём уважении к физике и к достопочтенному господину Тесла, свет – это солнце. От этих лампочек рябит в глазах, и буквы прыгают. У вас не прыгают?

– Пока нет, – посмотрел я на него.

– Это вы верно заметили, что «пока». Это молодое слово, оно прекрасно, «пока нет», «пока, пока»… а потом перевалит за полтинник, и «уже нет», или «уже да».

Я понимающе кивал.

– Я уже утомил вас?

– Не утомили пока, – улыбнулся я.

– Мало кто любит стариков, вы очень редкий молодой человек.

Я не знал, люблю ли я стариков. Стариков в нашей семье тогда не было. Но этот не вызывал раздражения.

– А второй раз? – спросил я.

– А что второй?

– Вывих руки.

– А, второй раз, – потянул он. – Второй раз я переставлял книги. Знаете, как это? Уберёшь всё с полок и расставляешь. Можно по цвету, или по веку, или по жанру; и каждый раз что-нибудь да находишь, о чём-нибудь да вспоминаешь.

– Как же вы потянули?

– Уронил Джойса и поймал на лету, ловко поймал, правда, не удержал, потому как потянул. Нехорошо он упал, распластался весь. Страницы помялись, – старик тяжело вздохнул.

– Толстый, наверное, этот Джойс.

– Не худой, – засмеялся старик.

Старик исчез, а я пошёл путаться под ногами. Мне хотелось как-то загладить вину. Из последних сил я выражал заинтересованность отцовским делом.

– Ты не помогаешь, – сказал отец, – подожди в кабинете.

В кабинете отца было очень тихо. Вся больничная жизнь была там, за его пределами. А здесь будто опять ты становился собой. Мне удивительно было, как быстро переключается человек, вот я над кроватью больного, лечу его, или вижу, как он умирает, а вот я в своём кабинете заполняю больничные листы. Не зря мой отец был таким спокойным, эта работа для спокойных людей. На улице уже вечерело, солнце не било меж рейками жалюзи, и можно было спокойно смотреть на него. Холодное, остывшее солнце.

Я решил позвонить Конни, он, наверное, тоже скучал. Придвинув к себе телефон, я несколько раз крутанул тугой диск. Через два гудка Конни снял трубку. Он сказал, что отец не разговаривает с ним, а мать втайне от отца носит ему в комнату горячий шоколад и печенье. Ему хорошо попало тем вечером, отец не выдержал и всё же ударил его, оставив хороший такой след на щеке. Мать, что всё это время держала марку, не выдержала и напала на отца, все разругались, и теперь как мыши по углам. Никто ни с кем не говорит.

– Скорей бы кончились эти каникулы, – сказал он, – в школу хочу.

Да, школа на тот момент казалась нам единственным путём к освобождению, никогда мы её так не ждали.

– Ещё пару дней, – сказал я, – нужно перетерпеть.

– Кто ж знал, что там трава.

– Никто, – сказал я.

– И тебя подставил.

– Не страшно.

– Попало тебе?

– Нет, но я целыми днями в больнице.

– Повезло тебе с отцом.

Мы ещё долго о чём-то болтали, не помню о чём, когда тихий вечер разорвал гул скорых и полицейских сирен.

– Что это? – спросил Конни.

– Ты тоже слышишь?

– Слышу.

– Это к нам!

Я бросил трубку и побежал к отцу. Стало как-то непривычно страшно. В нашем городе редко когда скорую сопровождала полиция, я такого не помнил.

К горлу подступила тошнота, в животе сводило от волнения. Я подумал о матери, что нас не было дома, и мы зачем-то оставили её одну.

Отец пробежал по коридору к выходу. Двери на входе грохнули об каталку, рядом с ней шли четыре врача, один держал систему над головой. За врачами быстрым шагом шли полицейские, одним из них был мистер Раймонд. На нём не было лица, мне показалось, он плакал. Этот взрослый мужик вытирал рукавом своей формы красные злые глаза. Он стиснул зубы и шёл за врачами.

– Раймонд, – добежал к нему отец, – Раймонд, что? – Он посмотрел на каталку и прокричал: – Быстро в операционную!

Я побежал следом. Отец, увидев меня, крикнул, чтобы я не смотрел, и замахал на меня. «Какой пульс? – спрашивал он, – сердцебиение, введите пять кубиков…»

Я не мог не смотреть, сердце колотилось так быстро. «Кто-то из наших, – подумал я. – Кто-то из наших», – отдавало в висках. Ноги плелись, стали почти ватными. Кто это…

Каталку прокатили мимо. Я увидел окровавленные ноги, разорванное платье, длинные руки и волосы свисали с каталки почти до колёс, ссадины на лице, губы в крови, поломанные ногти. Лесли. Она еле дышала. Каталку ударили об двери коридора, ведущего к операционной. Я остался за ними. Ещё какое-то время слышался этот перекат и железное дребезжание мелких колёс о плиточный пол, голоса врачей, голос отца… Потом всё стихло.