— При обычных условиях это невозможно, — сказал Фурнье. — Япридерживаюсь своего мнения: условия во время того полета были особые былпсихологический момент! Наступил какой-то момент, когда внимание всехматематически точно сконцентрировалось на чем-то определенном.

Пуаро мгновение колебался, затем медленно произнес:

— Я согласен: вероятно, существует некое психологическоеобоснование тому, что никто не увидел убийцу... Но мои суждения отличаются отваших. Я чувствую, в этом деле слишком факты могут оказаться обманчивыми.Закройте глаза, мой друг, вместо того, чтобы широко раскрывать их. Используйтеваш внутренний взор. Пусть функционируют клетки мозга... Пусть их задачей будетвыяснение того, что же произошло на самом деле. Потому что сейчас вы делаете выводыиз того, что видели. Ничто не может уводить так далеко от истины, как прямоенаблюдение.

Фурнье снова покачал головой и умоляюще вознес руки:

— Я оставляю это занятие. Я не могу уловить хода вашихмыслей!

— Я только утверждаю, что молодая гончая нетерпеливо бежитпо горячему следу и он обманывает ее... Это — ловля копченой селедки! [Следотвлекает внимание, сбивает с верного пути.] Я дал вам очень хороший совет!Зажмурьтесь!

И, откинувшись назад, Пуаро закрыл глаза будто бы затем,чтобы думать, но ровно через пять минут... заснул.

По прибытии в Париж они тотчас же направились на улицуЖолиэтт, что находится на южном берегу Сены.

Дом № 3 ничем не отличался от соседних домов. Пожилойконсьерж впустил их и сердито приветствовал Фурнье:

— Снова полиция! Дом из-за этого получит худую славу! —Ворча, он удалился в свою каморку.

— Пройдемте в кабинет Жизели, — предложил Фурнье. — Это напервом этаже.

Вытаскивая из кармана ключи, он объяснил, что в ожиданииновостей от английских коллег французская полиция приняла меры предосторожностиопечатала двери.

— Боюсь только, — сказал Фурнье, — что здесь мы не найдемничего, что могло бы помочь нам. — Он снял печати, открыл дверь, и они вошли.

Кабинет мадам Жизели оказался маленькой душной комнаткой. Вуглу стояло некое старомодное подобие сейфа, делового вида письменный стол инесколько стульев с довольно потрепанной обивкой грязное окно едва пропускалосвет, и, казалось, вряд ли его когда-нибудь открывали. Фурнье, оглядевшиськругом, пожал плечами.

— Видите? — спросил он. — Ничего. Совсем ничего.

Пуаро обошел вокруг стола. Сел на стул и поглядел на Фурнье.

Затем слегка провел рукой по столу, пошарил по нижнейстороне крышки.

— Здесь есть звонок, — сказал он.

— Да, он звонит у консьержа.

— Что ж, мудрая предосторожность. Кое-кто из клиентов мадаммог обладать буйным нравом...

Пуаро открыл один за другим ящики стола: канцелярскиепринадлежности, календарь, перья, карандаши и ничего, носящего личный характер.Он молча заглянул в них и запер.

— Я не буду оскорблять вас повторным обыском, мой друг. Еслиздесь можно было найти что-нибудь, вы это уже нашли. — Он взглянул на сейф. —Не столь уж эффектный образец, а?

— Нечто весьма устаревшее, — согласился Фурнье.

— Он был пуст?

— Да. Служанка все уничтожила.

— Ах, да!.. Служанка, пользовавшаяся доверием... Мы должныее увидеть. — Пуаро встал. — Пошли. Поглядим на эту преданную служанку.

Элиза Грандье была низенькой, чрезвычайно полной женщинойсредних лет, с обветренным красным лицом и маленькими хитрыми глазками, быстроперебегавшими с Фурнье на Пуаро и обратно.

— Садитесь, мадмуазель Грандье, — сказал Фурнье.

Она спокойно, сдержанно поблагодарила и опустилась на стул.

— Мсье Пуаро и я прилетели сегодня из Лондона. Вчера былопроведено дознание, то есть следствие о смерти мадам. У полиции нет никакихсомнений: мадам отравили.

Француженка печально покачала головой.

— Это ужасно, мсье, все то, что вы говорите. Мадам отравили?Кому же такое взбрело в голову?

— Полагаю, вы сможете нам помочь...

— Конечно, мсье. Но только чем я могу помочь полиции? Яничего не знаю, совсем ничего.

— Вы знаете, что у мадам были враги? — неожиданно спросилФурнье.

— Неправда. Почему мадам должна иметь врагов?

— Мадмуазель Грандье, — сухо изрек Фурнье. — профессияростовщика всегда была чревата определенными неприятностями.

— Не скрою, некоторые клиенты мадам бывали пороюнесдержанны, — согласилась Элиза.

— Они устраивали сцены? Угрожали?

— Нет, нет, вот в этом-то вы не правы. Они хныкали,жаловались, протестовали. Они не могли уплатить. — В голосе Элизы звучалопрезрение. — Но, в конце концов, все-таки платили, — закончила она судовлетворением.

— Мадам Жизель была безжалостной женщиной, — как бы про себязаметил Фурнье. — И у вас нет жалости к ее жертвам?

— «Жертвы, жертвы»... — нетерпеливо заговорила Элиза. — Выне понимаете. Иногда приходится влезать в долги, но можно ли жить не посредствам, занимать, а потом воображать, что это был подарок?.. Это немыслимо.Мадам всегда была справедлива и беспристрастна. Она одалживала и ждалавозмещения. Разве это не справедливо? У нее самой никогда не было долгов.Никогда не было просроченных счетов. Вы говорите, мадам была безжалостной, — выне правы. Мадам была доброй. Всегда жертвовала бедным сестрам монахиням, еслите приходили. Давала деньги благотворительным заведениям. А когда жена Джорджа,консьержа, захворала, мадам даже платила за ее пребывание в деревенскойбольнице. — Элиза остановилась, лицо ее вспыхнуло и стало сердитым и жестким. —Вы... Вы не понимаете. Нет, Вы совсем не понимаете мадам.

Фурнье подождал, пока негодование служанки улеглось, затемсказал:

— Клиенты мадам обычно вынуждены были в конце концов платитьей. Не знаете ли вы, какими средствами мадам принуждала их платить?

Элиза пожала плечами.

— Я ничего не знаю о делах мадам Жизели, мсье, совсемничего.

— Вы знаете достаточно, ведь это вы сожгли бумаги мадам!

— Я следовала ее наставлениям. Она приказала, если с неючто-нибудь случится, если она заболеет и умрет где-нибудь вдали от дома, ятотчас должна уничтожить все деловые бумаги!