Внутри что-то дернулось, шевельнулось. Первый толчок. Пораженная этим крошечным чудом, она положила обе руки на живот. В новолуние. В лучшее время, чтобы просить о защите. Для новой жизни, растущей в ней.

Она окунула перо в чернильницу. Хотя большую часть черной книги написали другие, она была преисполнена твердой решимости внести свой вклад. В это наследие рецептов целебных снадобий и защитных заговоров. Колдовских заклинаний. У нее перехватило дыхание, слова замерли комом в горле, по-прежнему слишком опасные, чтобы произнести их вслух даже наедине с собой. Но как еще можно назвать содержание этого сборника, что передавался из поколения в поколение среди женщин, занимавшихся тем же самым, чем сейчас занималась она сама: вели записи тайных знаний под покровом ночной темноты.

Ее пальцы мягко держали перо. Она выводила на чистой странице слова молитвы:

* * *

Одобрил бы отец ребенка такую молитву, ведь теперь его сердце принадлежало другой? Все могло бы сложиться иначе, если бы он не ушел в море в тот злосчастный день. В день, когда волны забрали себе его лодку, а его самого выбросили на берег на безымянном далеком острове. Прямо в объятия той, другой.

Они были бы счастливы вместе, если бы сестры позволили им это счастье. Шторм налетел так внезапно, словно был послан богами. Даже заговоренный оберег, который он получил от нее – простая веревка, завязанная в узлы для укрощения прибрежных ветров, – оказался бессильным перед лицом такой бури.

Это ты, Скульд, отмерила нам с Питером так мало времени?

Или это она, ведьма с огненно-дьявольскими волосами?

Она открыла глаза и смахнула слезу. Вытерла нос пальцем в пятнах чернил и вновь опустила перо в чернильницу. Что пользы в слезах? Все уже решено. В ней зреет ребенок, лучшее, что осталось от их тайной любви. И когда Питер об этом узнает, ему придется так или иначе себя проявить.

Пожалуйста, сестры, не отбирайте последнее, безмолвно молилась она. Пусть у меня будет его ребенок.

Питер встал перед ней на колени и прижался лбом к ее выпирающему животу. Он шептал громко, и ей было слышно, что он говорит.

– Ты молишься богам? – удивилась Маева. – Ты же должен молиться Иисусу.

С тех пор как лег снег, она сама не бывала в церкви – после того первого раза, когда они обвенчались, – но Питер трижды ходил в город на лыжах. Он уверял, что все прихожане справлялись о Маевином здоровье и здоровье ребенка, которого она носит под сердцем. Его воодушевление почти убедило Маеву, что оркенцы способны на такую доброжелательность.

Он чуть отстранился, положил руки ей на живот.

– Я просто пускаю молитвы по ветру. А кто их услышит – не мне решать.

Он прижался губами к ее животу.

Она покачала головой, пораженная переменой, произошедшей с мужем. И с ней самой.

Она никогда не думала, что ей будет приятно его внимание. Он и раньше не отходил от нее ни на шаг, но сейчас все было иначе. Он постоянно ее нахваливал, смотрел чуть ли не с благоговением. Словно он вечно был пьян, и каждое ее слово, каждое обычное действие в его глазах претворялось в святыню, поистине достойную поклонения. Как она собирает яйца в курятнике. Как доит корову. Как носит воду из колодца. Даже когда она перелопачивала навоз, для него это зрелище было блаженством, поводом для радостных размышлений о естественном ходе жизни, о семенах, вызревающих в удобренной земле, о дивном чуде беременности.

– Осторожнее, – сказала она, – а то люди подумают, что ты сходишь с ума.

Он поднялся, не выпуская ее из объятий.

– И только ты виновата в моем безумии. Я без ума от любви, и мне все равно, что подумают люди. – Он наклонился к ее губам, но не стал целовать сразу. Замер, как бы безмолвно прося разрешения. Она подставила ему губы, не в силах устоять перед его пылкой страстью.

В последнее время она постоянно ловила себя на том, что ей хочется, чтобы он был рядом. Хочется еще больше его любви. Она грелась в лучах его обожания, и, кажется, он это чувствовал, и его пыл разгорался еще сильнее. Грезы о той, прежней жизни наконец унялись. Отпустили ее, дали волю. Новые грезы, новые хлопоты – новая жизнь – затопили ее целиком, и ее собственный растущий живот был как гребень волны, что накрыла ее с головой.

– Er du klar for markedsdag, min kone?[32]

Она кивнула, сама поразившись тому, с каким волнением и трепетом ждет поездки на ярмарку.

– Ja, jeg er klar, ektemann[33].

Радуясь ее произношению, он закружил ее на месте.

– Мне так нравится, когда ты говоришь «муж». Скажи еще раз.

Она закатила глаза:

– Муж, муж, муж. Вот, даже три раза. А теперь, может быть, уже поедем?

Его улыбка сделалась еще шире.

– Да, жена. – Он погладил ее по животу. – Теперь мы поедем.

Усевшись в повозку, она принялась напевать колыбельную.

– Я люблю, когда ты поешь, – сказал Питер. – Спой для меня.

Она пела ему всю дорогу до рынка.

* * *

Питер подъехал к забору рядом с таверной, выкрашенной в красный цвет. Спустился со своего места, привязал лошадь к коновязи. Маева разглядывала причал, где сегодня стояли торговые ряды. Она никогда в жизни не видела такой огромной и шумной людской толпы.

– Кажется, тут собралась вся деревня, – сказала она.

Питер улыбнулся:

– И еще три соседние деревни. Сегодня же Sankthansaften[34]. Большой праздник.

Маева низко склонила голову, чтобы он не видел ее глаз. День летнего солнцестояния. Ну конечно. В голове промелькнули воспоминаниям о сестрах, об их собственных ритуалах во славу солнца.

Питер помедлил, но все же спросил:

– Ты знаешь, что это такое? В ваших краях тоже празднуют летний солнцеворот?

Воспоминания нахлынули неудержимой волной: большие костры, танцы, пиры и смех. Заигрывания и любовный угар. Шуточные свадьбы. Сколько раз она ускользала, чтобы встретиться с ним в глубине, пока ее сестры кружились в танце с пригожими молодыми людьми на берегу.

Маева кивнула, но не сказала ни слова.

Питер вздохнул и забрал из повозки котомку.

Маева почувствовала его невысказанную досаду. Эта внезапная перемена случалась с ним каждый раз, когда он расспрашивал о ее прошлом. В последнее время она старалась его задабривать, сглаживать неожиданные перепады его настроения, сохранять мир в семье – но не сегодня. Она не хотела отдавать мужу эту последнюю частичку себя; у нее должно остаться хоть что-то свое. Ее прошлая жизнь – люди, по которым она так скучала, принадлежат только ей. Это личное. Очень личное. Слишком болезненное. Они мои, и только мои.