Мама рассмеялась и ушла в спальню. Папа помог мне застегнуть мое светлое платье, которое мама сшила на этой неделе. У нее не было новой ткани, она разрезала старое лоскутное одеяло, которое уже расползалось на части. Зато по подолу передника шла плетеная лента, рукава и воротник были украшены рюшами из присборенного кружева, и сам передник был пышным и длинным. Кружево мама срезала со старого покрывала, но на моем новом переднике оно смотрелось в сто раз красивее. В нем я превратилась в цветок и кружилась на месте, пока папа не велел мне прекратить, потому что на танцы нет времени.

Папе пришлось повозиться с мелкими пуговками у меня на спине, слишком крошечными для его толстых пальцев. Мне пришлось притвориться деревом, чтобы стоять неподвижно. Я вертела в руках свою куколку, папа ворчал, чтобы я перестала ерзать, и мы оба гадали, где мама.

Я спросила у папы:

– Почему мама не хочет ехать?

Мне было грустно, что ей не хочется ехать с нами; мне было обидно, что она даже не посмотрела, как мне идет новый наряд – настоящий наряд взрослой барышни, – не говоря уже о том, чтобы помочь застегнуть пуговки, которые она сама же и пришивала.

Папа застегнул последнюю пуговку и легонько похлопал меня по спине:

– Пора, Лей-ли.

Он усадил мою куколку на кровать, так и не ответив на мой вопрос. Следом за папой я вышла во двор, где уже стояла повозка с запряженной в нее лошадью. Папа вздохнул и принялся барабанить пальцами по деревянному бортику.

– Папа, мы не опоздаем?

Он покачал головой, подхватил меня на руки и усадил на повозку. Затем поклонился. Как будто я важная дама, а он – мой возница.

– Куда едем, барышня? – спросил он, приподняв шляпу.

Я хихикнула:

– В церковь, пожалуйста.

И тут на крыльцо вышла мама.

Мы с папой оба открыли рты; она никогда не наряжалась, всегда ходила в заношенном платье, в замызганном переднике, в старых стоптанных папиных сапогах и заплетала волосы в две небрежные, вечно растрепанные косы. Но в то утро она была чистой и свежей, словно кувшинка, – как будто только что вышла из горного ручья. Ее кожа искрилась, точно умытая росой. Платье густого зеленого цвета оттеняло ее лицо, которое прямо светилось. Ее рыжие волосы были как языки пламени, струившиеся у нее по спине. Она уселась на кучерское сиденье рядом с папой и держалась так непринужденно, словно это был ее обычный наряд и она каждый день ездила в город.

Мы с папой таращились на нее, пока она не сказала:

– Хватит, Питер… Мы опоздаем.

Папа щелкнул кнутом, и повозка тронулась с места. Всю дорогу до Оркена он улыбался, украдкой поглядывая на маму. Мне казалось, что я сейчас лопну от счастья. Мы все – даже наша старенькая лошадка – пустились в приключение, чтобы встретиться с Богом. И найти синеруких детей.

Когда мы подъехали к оркенской церкви, служба уже началась. Я поспешила выбраться из повозки и зацепилась передником за гвоздь. Мама схватила меня за локоть и велела не торопиться. Но мне хотелось скорее попасть внутрь – может быть, там я найду настоящих друзей! Я смотрела во все глаза; я никогда в жизни не видела таких зданий. Все черное, с длинным фасадом-лицом, и высокими окнами вместо глаз, и двойными дверями, закрытыми, как плотно сжатые губы.

Изнутри доносились поющие голоса, срывавшиеся на высоких нотах. Мне они резали слух и Богу, наверное, тоже. Я начала напевать, хотя не знала мелодии. Впрочем, люди, певшие в церкви, ее тоже не знали. Мама шикнула: «Тише, Лейда!» – а папа взял меня за руку. Мы поднялись на крыльцо по широким ступеням. Я старалась вести себя тихо, но внутри у меня все бурлило.

Мы вошли в церковь как будто украдкой. Словно нам не хотелось, чтобы Бог нас заметил. Но тяжелые двери с грохотом захлопнулись у нас за спиной. И все, кто был в церкви, обернулись к нам.

Все, кто сидел на длинных узких скамьях, ряд за рядом. В тесноте, с рыхлыми, бледными, как квашня, лицами. Все одинаковые, все потеющие в своих шерстяных одеяниях, готовые свариться для Бога. Но Бога там не было. Для него просто не было места. Как и для синеруких девочек.

Пение смолкло. Я еще крепче вцепилась в папину руку и спряталась у него за спиной, радуясь, что мама дала мне перчатки, что папа такой большой и высокий. Но мне все равно хотелось показать этим людям, что я такая же, как все другие девочки, что я нарядно одета, что я хочу найти новых друзей и поздороваться с Богом. Я выглянула из-за папиной ноги и увидела, что больше ни у кого нет перчаток. У всех были голые бледные руки. В проходе стояла темноволосая девочка в коричневом платье. Она даже не посмотрела на мое лицо. Ее взгляд был прикован к моим рукам, облаченным в перчатки.

Все остальные смотрели на маму. И я их понимала: среди женщин, собравшихся в церкви, она была самой красивой, как воздушное пирожное среди зачерствевших буханок хлеба, с их гладко зачесанными волосами, собранными в пучки, с их темными платьями строгих фасонов. Мамино зеленое платье плотно облегало ее грудь, никакой воротник не скрывал ее длинную лебединую шею.

Она подтолкнула меня к скамье в заднем ряду. Папа снял шляпу и уставился в пол. Я не понимала, что такого мы сделали, чтобы нам было стыдно, но повторила за ним. Все время, пока мы сидели в церкви, я смотрела на свои башмаки. У меня горело лицо, наверное, оно было таким же огненно-рыжим, как мамины волосы.

Мама сидела с высоко поднятой головой, словно оказалась по шею в воде и была твердо намерена не утонуть. В точности как кувшинка. Даже когда пришло время молитвы и все должны были опустить глаза долу, мама смотрела на потолок. Мне казалось, что это правильно: все-таки Бог обитает на небесах, – но я не была гордой кувшинкой, я была скромной поникшей ромашкой и поэтому смотрела в пол. Даже человек с добрым лицом, говоривший с высокой кафедры – он был одет во все черное, – заметил маму и то и дело сбивался и прочищал горло. Он улыбнулся, глядя прямо на меня, когда попросил всех склонить головы. Я прижала подбородок к груди и украдкой взглянула на маму. Она запрокинула голову еще выше. Люди это заметили, хоть и сидели с опущенными головами. Человек с добрым лицом говорил о грехе и страдании, о чем-то, что называлось смирением. Он говорил о женщинах – о Еве, Марии Магдалине и Иезавели, – из-за которых мир сбился с пути истинного. Но если мы любим Иисуса, мы найдем путь домой. Я ничего не понимала, но мама слушала и улыбалась. Я не знала, что здесь смешного, но была рада, что маме весело.

Домой мы ехали в полном молчании, мама сидела в повозке вместе со мной. Смотрела куда-то вдаль, с совершенно пустым лицом. Мне хотелось поговорить обо всех новых словах, которые я услышала в церкви: грех, от-пу-щение. Мне хотелось спросить, почему все молятся в землю, если Бог живет на небесах. И что такого плохого сделала Ева. Но я видела, что маме не хочется разговаривать. Или слушать. Поэтому я считала коров и овец.

Когда мы добрались до дома, папа помог мне спуститься с повозки, но не раскланялся, как было утром. Он смотрел на лошадь и ни разу не взглянул на маму. Она что-то шепнула ему на ухо, но я не расслышала, что именно. Кажется, он и сам не расслышал. Мама ушла в дом, а он еще долго стоял, гладил лошадь.