– Нет, папа, vær så snill… Я хочу поехать с тобой!

– В церковь можно пойти и на следующей неделе, – говорит мама. – Боги… Бог подождет. К тому же у нас много дел. Пора собирать урожай…

– Вроде бы ты говорила, Мае, что она нездорова. Она останется дома не для того, чтобы ты нагружала ее работой, – очень тихо произносит папа.

Мама поджимает губы.

Папа тоже поджимает губы. Снимает меня с колен. Я сажусь на пол и обнимаю ножку деревянного стула. Я не хочу, чтобы мне было велено выйти наружу; не хочу, чтобы они тут секретничали без меня. Я не знаю, как объяснить все, что было вчерашней ночью: что мама делала там, в лесу, и почему я отовсюду исчезла, а потом проснулась в дровяном коробе. Мне очень хочется поехать в церковь, просто чтобы не оставаться наедине с мамой – и не отвечать на ее вопросы – и чтобы не думать о произошедшем на крыльце.

Я смотрю на папу, который смотрит на маму, которая смотрит на нас обоих. Папин взгляд напряжен, словно он высматривает корабль далеко в море. Я гадаю, откуда подует ветер.

Мама снимает с огня сковородку. От запаха скворчащей жареной колбасы у меня снова урчит в животе. Придется есть побыстрее, чтобы не опоздать на утреннюю службу. Я царапаю ножку стула ногтем, считаю в уме каждую тонкую черточку.

На двадцать третьей царапинке папа мне говорит:

– Иди одеваться, Лейда. Мы выезжаем сразу же после завтрака.

Мама рассеянно скребет себя по руке: в последнее время у нее постоянно чешутся руки. Прокравшись на цыпочках мимо нее, я бегу к лестнице. Папа сидит за столом и по-прежнему смотрит на маму.

* * *

Однажды так уже было: папа все-таки уговорил маму поехать в церковь. Мне тогда было пять лет. Я помню, как прижималась ухом к стене и прислушивалась к их шепоту в темноте.

– Нам надо поехать, Мае. Лейде будет полезно познакомиться с другими детьми, послушать сказки об Иисусе.

– Вот именно что сказки.

– Ох, Маева, а что в этом плохого? К тому же пусть люди увидят, что мы обычная набожная семья, что мы ходим в церковь по воскресеньям и чтим Господа Бога, что у нас все как у всех.

– Мы не набожная семья – и не обычная семья, – как бы тебе ни хотелось убедить всех в обратном. Я боюсь за нее. Ты сам знаешь, что это за люди, Питер. Вспомни, что произошло на крещении. Вспомни, что произошло после… – Ее голос дрожал. – Я делаю именно то, о чем ты просил. Я пытаюсь защитить нашу дочь.

– Мы идем в церковь, и не спорь со мной, Мае. Или ты хочешь, чтобы я остался вообще без работы? Хочешь всю зиму есть только яйца?

– Нет.

– Как еще мне убедить капитанов, что я хороший работник и добрый христианин, что слухи о Лейде беспочвенны?

– Но они не беспочвенны, разве нет? Как долго еще нам удастся скрываться?

Эти слова – Господь Бог, слухи, скрываться – расползались по полу, забирались под теплое одеяло, проникали под кожу. Вертелись у меня в голове, мешали уснуть. Я не знала, что такое церковь и кто такой Бог, но знала, что мне надо с ним познакомиться. Я даже не знала, что мы скрывались, но если и вправду скрывались, то наверняка только из-за меня.

Я хотела быть такой же, как все. Хотела общаться с другими детьми. Я знала о них лишь из папиных рассказов: о маленьких девочках и маленьких мальчиках, стоящих на пристани и машущих вслед уходившим в море кораблям. Папа сказал, что они точно такие же, как я, и когда я спросила: «У них тоже синие руки и ноги?» – он закрыл глаза и взял мои руки в ладони. Я ждала, что он ответит, и мое сердце бешено колотилось в груди при одной только мысли, что у других девочек тоже такие же синие руки, как у меня. Мне почему-то казалось, что этот незнакомый мне Бог – который, как говорил папа, создал все на свете, включая меня, – не мог ошибиться, не мог оставить меня одну в целом мире. Где-то есть и другие, такие как я; просто мне нужно как следует постараться, чтобы их найти.

Мой мир опрокинулся набок, словно моя голова наполовину погрузилась в море, один глаз под водой, другой над водой: весь остальной мир – какой он и есть на самом деле – как бы скрыт, но всегда где-то рядом и ждет, когда его увидят. Я затаила дыхание, закрыла один глаз. Потом поменяла глаза и опять поменяла – левый-правый, левый-правый, – наблюдая, как папина голова сдвигалась то в одну сторону, то в другую. Он как будто качался туда-сюда, все быстрее и быстрее, как застигнутая бурей лодка. Потом я зажмурила оба глаза. Пожалуйста, Боженька, ну пожалуйста.

Когда папа наконец открыл глаза, они были влажными. Синерукие дети ушли в глубину вместе со всеми другими вещами, о которых мы не говорили. Я видела, как эти синие девочки опускаются все глубже и глубже – у меня в животе, – пока не осталась лишь легкая рябь, крошечная отрыжка. Может быть, он не так уж и важен, тот, другой мир. Может быть, он и вовсе ненастоящий. Мне не нужны те синерукие девочки, пока у меня есть мой папа. Он улыбнулся и взъерошил мне волосы. Я прижалась к его груди, а мама громко хлопнула в ладоши. Пора спать, сказала она.

Не знаю, как ему удалось ее уговорить, но он все-таки уговорил.

Я была так взволнована, что мне все-таки разрешили поехать в церковь. Вся неделя была подготовкой к тому воскресенью, всю неделю мне не сиделось на месте. Пытаясь ускорить ход времени, я носилась из комнаты в комнату как угорелая, непрестанно тормошила маму, засыпала ее вопросами: Что я надену? Что такое молитва? Зачем люди молятся? Что будет, если совсем не молиться? Слышит ли Бог наши мысли? Какими будут другие дети? Я им понравлюсь? Бог тоже будет там, в церкви? Как ты думаешь, мама, я понравлюсь Богу? Поход в церковь означал, что мама сошьет мне новое платье. Он означал, что я встречусь с другими девочками и что целый день можно будет не заниматься никакими домашними делами. Он означал, что мы сядем в повозку и поедем в деревню, и, может быть, я увижу большие корабли, на которых работает папа. Мне нравилось, когда папа был рядом, и если мы поедем в церковь, то проведем вместе весь день.

Мама все-таки остановилась, когда я вышла следом за ней во двор и дернула ее за рукав, и она пролила воду из ведра, которое держала в руке. Мой вопрос о Боге повис в воздухе. Я зарылась босыми ногами в траву и убрала руки за спину, как будто собралась просить прощения. Она взяла меня за руки. Я подумала, что она их сожмет крепко-крепко, до боли. Чтобы я замолчала. Но нет. Она подняла мои руки и прижала их к своим мягким щекам. Она стояла спиной к солнцу, и ее медные волосы сверкали, переливаясь на свету. Мама была точно engel[30], о которых рассказывал папа: ангел, сотканный из золотого сияния. Она улыбнулась мне нежной и доброй улыбкой, но ее глаза были печальны.

– Ох, Лей-ли. Конечно, ты понравишься Богу.

А утром в воскресенье она сделала мне неожиданный подарок: тонкие кремовые перчатки с широкими пальцами, которые облегали мои перепонки, словно новая кожа. Я скакала на месте и размахивала руками, и мои руки порхали, как бабочки.