– Я знаю, Мае.

– Так вот, может, не стоило водить Лейду по всей деревне, выставляя ее напоказ, как новую лошадь. – Мама опять отрывается от работы и сердито глядит на папу. – Как я понимаю, добрые прихожане встретили вас с распростертыми объятиями?

– Кстати, все было прекрасно. Ничего страшного не случилось.

Он забывает упомянуть, что все таращились на меня круглыми совиными глазами. Что нам никто не улыбнулся, никто с нами не заговорил.

– Не считая того, что ее башмаки насквозь промокли от крови.

– Вы могли бы остаться дома.

– Откуда мне было знать, что ты будешь срезать перепонки сегодня утром?

– Я срезаю ей перепонки каждую неделю, муж. – Она не смотрит на папу, она смотрит на свое вышивание. – Ты бы знал, если бы бывал дома чаще.

– Но почему именно утром в это воскресенье? Ты же знала, что я поведу ее в церковь. Можно было бы срезать их вечером.

– Перед сном? Чтобы она испачкала кровью постель? – Мама со злостью втыкает иголку в канву. – Хорошо, в следующий раз будешь сам резать ей перепонки. В удобное для тебя время.

– Я не буду ничего резать.

– Почему нет? Господи боже, там совсем мало крови, а если их не срезать, она не сможет нормально ходить. Или держать ложку. Ты этого хочешь? – Иголка замирает в ее руке. Она шепчет себе под нос: – Один ребенок у меня уже есть; двоих мне не надо.

Папа бережно опускает мою ногу, но я слышу, как он скрипит зубами.

– Да, ты даже мысли не допускаешь, чтобы их было двое.

Мама вскидывает подбородок. Ее взгляд острее любой иголки.

– Лейда, выйди наружу.

– Но, мама, у меня болят ноги.

– Лейда, слушайся маму, – говорит папа отрывисто и сердито.

Я изо всех сил стараюсь не плакать. Из-за этой внезапной перемены в нем, из-за ожесточения в его словах. Я смотрю то на него, то на маму – сквозь слезы. Они сверлят друг друга яростным взглядом. Я невидимка, меня здесь нет.

Я выхожу, хлопнув дверью. Сажусь на дровяной короб и жду. Прислушиваюсь.

– Я не хочу об этом говорить, Питер.

– Говорить? Да, я согласен, время для разговоров прошло. Уже пора что-то делать.

– Хорошо. А пока ты будешь думать, что делать, я займусь Лейдиными ногами.

– Маева, прекрати.

– Что прекратить? Заботиться о нашей дочери?

– И это ты называешь заботой?

– Это ты настоял, чтобы она ехала в церковь, хотя я говорила, что лучше не надо.

– Я хочу, чтобы она жила нормальной жизнью. А ты разве не хочешь? Ради нее, ради нас? Beklager[41], Маева, но я люблю свою семью и хочу для вас самого лучшего.

– А я, по-твоему, нет? – Ее голос становится очень тихим. – Да как ты смеешь…

– Прошло семь лет. Семь долгих, одиноких лет… Прояви хоть чуть-чуть милосердия. Хоть чуть-чуть сострадания, черт возьми. – У него дрожит голос.

– Я свое обещание выполнила. Я заботилась о тебе, я родила тебе дочь. Теперь твой черед, муж. Где твое милосердие?

– Тебе со мной было так плохо, Мае? Я что, такой зверь? Я хочу лишь того, чего хочет всякий мужчина: я хочу сына. Нашего сына. Брата для Лейды, еще одного ребенка, чтобы любить его вместе.

– Ты говоришь, что любишь меня… что любишь нашу дочь… но не возвращаешь мне то, что принадлежит мне. Что ты украл.

– Ты сама ее мне отдала. По доброй воле, если память мне не изменяет.

– Такого не было. – Теперь ее голос становится резким, пронзительным. – Ты хочешь, чтобы я выполняла свои обещания? Тогда выполняй и свои тоже, черт побери.

– Нет, пока ты не подаришь мне сына.

Я спускаюсь с крыльца, заливаясь слезами.

Я плачу, потому что у меня болят ноги.

Потому что иногда мама меня ненавидит.

Потому что она постоянно грустит.

Потому что мама не любит папу. Или любит не так, как он любит ее.

Я плачу, потому что одной меня мало. Я не мальчик, не сын.

И я даже не нормальная девочка, как те девочки в церкви. Девочки с красивыми пальцами без перепонок. Я истекающий кровью уродец. Я не могу даже правильно держать ложку.

Я бегу на задний двор, солнце светит сквозь ветки деревьев. Каждая травинка, каждый камушек на земле врезаются в кровоточащие ранки у меня между пальцами. Но мне все равно. Я бегу мимо сарая к колодцу, чтобы броситься вниз. И тогда, может быть, мама меня полюбит, а папа захочет вернуть свою девочку и перестанет мечтать о мальчишке.

Я забираюсь на стенку колодца, сложенную из камней, сажусь на краю, свесив ноги над глубокой черной дырой. Из дыры мне навстречу поднимается холод.

Что будет, если я спрыгну туда, в черноту? Может быть, там и вовсе нет дна и я буду падать и падать?

Я вытираю нос рукавом и беру в руку камушек, круглый и маленький, размером с кошачий глаз. Я катаю его на ладони, размышляя о бесконечном падении. Просто лететь в черноте. И уже никогда не почувствовать земли под ногами, не почувствовать собственных ног.

Я быстро переворачиваю ладонь и жду тихого всплеска, когда камушек упадет в воду. En, to, tre… Проходит десять секунд. Всплеска нет. Мне уже расхотелось бросаться в колодец.

Я жду, жду и жду. Когда они перестанут ругаться. Когда заметят, что меня нет.

Всплеска от камушка нет до сих пор и, наверное, уже и не будет.

Серый лохматый паук ползет по стенке колодца и замирает прямо перед моим пальцем.

Может быть, ты сплетешь для меня новый дом, паучок? Возьми меня жить к себе.

Паук начинает плести серебристую паутину прямо на камнях. Мелькает мысль, что ее можно собрать, приложить к моим ранкам, остановить кровь. Но мне кажется, что так будет нечестно, поэтому я не беру паутинку.

Солнце уже почти село. Я сижу неподвижно, на случай, если она вдруг придет. Пусть она видит, что мне все равно. Мне на все наплевать, и особенно на нее. Я не вернусь в этот дом. Никогда.

Я думаю о других девочках, которых сегодня видела в церкви. Гадаю, захочет ли кто-то из них подружиться с такой синерукой уродиной. Никто из них мне ни разу не улыбнулся. Так что, наверное, нет.

В высокой траве шуршат шаги. Я надеюсь, что это папа.

Но нет.

Я хочу, чтобы мама меня обняла, и тогда я ее оттолкну. И тогда, может быть, она снова стиснет меня в объятиях навсегда, и защитит от всех бед, и никогда не отпустит, не даст мне упасть. Она будет меня обнимать, вытирать мои слезы. Она скажет, что ненавидит срезать мои перепонки так же сильно, как я сама ненавижу, когда их срезают. Смеясь и плача, она мне скажет, что я ее девочка и она никогда-никогда не заменит меня никем, и уж точно не каким-то мальчишкой. Чуть погодя я смягчусь и скажу, что прощаю ее за все. Мы войдем в дом, держась за руки, и папа тоже попросит прощения.