Двое мужчин сверлили друг друга тяжелыми взглядами.

Маева сложила свои беспокойные руки на животе, судорожно сжимая рыбину в кулаке и чувствуя неодолимое желание провалиться сквозь землю.

Ганс поднялся и галантно раскланялся:

– Приятно было увидеться снова, фру Альдестад. Надеюсь, мы еще встретимся в церкви. – Он подмигнул Маеве, затем, приподняв шляпу, кивнул магистрату и пошел прочь.

Иннесборг смотрел ему вслед, стиснув зубы. Потом без приглашения, по-хозяйски уселся рядом с Маевой, ненароком задев коленом краешек ее юбки, и сложил руки на собственном выпирающем животе.

Маева неловко заерзала на скамейке. Обернулась к холму, надеясь увидеть Питера.

Магистрат пошевелил пальцами. Оглядел Маеву с головы до ног.

Она смотрела на желтоватую рыбину у себя в руке, на затвердевшие складки сморщенной высушенной кожи. И все-таки краем глаза заметила сапоги магистрата.

Тюленья кожа.

Ее рука напряглась, стиснула рыбину еще сильнее. Маева чувствовала, как потрескивают тонкие волоконца в тисках ее хватки.

– Моя жена, Марен, тоже носит дитя… – рассеянно произнес магистрат и умолк, явно не договорив.

Маева моргнула:

– Это прекрасно. Может быть, наши дети подружатся и будут вместе играть.

Он озадаченно уставился на нее, словно она говорила на иностранном наречии. Потом нахмурился и пробурчал:

– Это вряд ли. – Вышло грубо и резко. Он не стал ничего объяснять, но Маева все поняла.

А потом у нее в животе словно вспорхнула бабочка, и она позабыла о краснолицем мужчине, сидевшем с ней рядом. Позабыла о Гансе, о ярмарке, обо всей деревне.

Она замерла в тихом восторге, прислушиваясь к мягким толчкам изнутри.

Перед скамейкой остановилась старуха в венке из полевых цветов, с глазами почти такими же серебристыми, как ее волосы, свободно распущенные по плечам. Она указала пальцем на Маевин живот.

– Волшебное время, уж наверняка.

Маева кивнула и улыбнулась, радуясь, что хоть у кого-то нашлось для нее доброе слово.

Иннесборг, явно не благоговевший перед чудом материнства, хмыкнул и проговорил:

– Волшебство тут ни при чем. Ступайте своей дорогой, фру Тормундсдоттер.

Старуха поджала губы, скрывая улыбку:

– Это верно. Во всем виноваты обыкновенные мужчины. Во всяком случае, так мне сказала ваша очаровательная жена, когда мы с ней говорили в последний раз.

Маева с трудом сдержала улыбку. Дерзкая смелость старухи произвела на нее впечатление.

– God dag, Нильс, фру Альдестад. – Старуха кивнула и, не сказав больше ни слова, пошла прочь.

Маева заметила, что люди шарахаются от нее, как от прокаженной, и стараются обойти по широкой дуге. Точно так же, как было со мной.

Иннесборг закатил глаза. Маева ждала, что он объяснит, кто эта женщина, но он резко поднялся, снова задев коленом ее ногу. Потом неловко замялся, глядя на Маевины волосы. Его верхняя губа блестела от пота.

Маева перекинула косу за спину. Опять посмотрела на холм. Питер быстрым шагом спускался по склону. Очень вовремя.

Иннесборг проследил за ее взглядом, глухо откашлялся и ушел, даже не попрощавшись.

Питер подошел к Маеве. Он так спешил, что запыхался. Она схватилась за его руку, радуясь, что он пришел и спас ее от магистрата. Ей хотелось задать столько вопросов, но она почему-то не находила слов, чтобы их сформулировать. Позже, решила она. С глазу на глаз. Когда вернемся домой. Она указала на котомку в его руке:

– Ты что-нибудь купил?

Он как будто отвлекся и что-то высматривал на холме.

– Что? А… да, конечно. Держи. – Он отдал ей котомку, отобрал у нее torrfisk и откусил кусочек.

Маева заглянула внутрь. Там лежали катушки с гладкими шелковистыми нитками, аккуратно спряденными для самых тонких стежков.

Все как одна цвета крови.

Она сложила катушки в котомку. Когда он вошел в ее шатер – после стольких недель тщетного ожидания и неизбывной тоски, – потрясение было так велико, что ее всю колотило, точно в ознобе.

Его оправдания, несть им числа.

Лютая в этом году зима…

Надо было помочь жене разобраться с ее обязанностями… Ей все непривычно, все ново.

Не знаю, слышала ты или нет: она носит ребенка.

Она слушала и убедительно улыбалась. Борясь с желанием броситься ему на шею.

Или ударить его по лицу, чтобы сбить эту радостную, самодовольную улыбку.

Хорошо, что ей было чем занять руки. Она подбирала катушки.

Стараясь, чтобы заклинание, которое она шептала над нитками, звучали так тихо, что их не услышал бы даже ветер.

Папа заносит меня в дом на руках, сажает в кресло-качалку у очага. Ему приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав, свисающие со стропил. Листочки сыплются мне на голову. Но я не против, они вкусно пахнут. Папа стряхивает травы с моих волос, берет мою ногу, приподнимает. Мама отрывается от вышивания, смотрит на нас, но ничего не говорит. Папа расшнуровывает мой башмак и осторожно снимает. Но я все равно морщусь. Сгусток запекшейся крови тянет кожу между пальцами. Свежая кровь капает папе на ладонь.

Утро в церкви превратилось в приключение длиной в целый день: я вставала, садилась, опускалась на колени, ходила вприпрыжку, бегала по причалу. Крепко держалась за папину руку. Самая обыкновенная девочка с самыми обыкновенными ножками. Из-за усилий, которые я прилагала, чтобы быть самой обыкновенной, ранки на месте срезанных перепонок не успевали затягиваться и поэтому не заживали.

Папа качает головой:

– Ох, мой маленький kanin, что же ты не сказала, что у тебя идет кровь?

– Мне было так весело, пап. Мне понравилось, как мы пели про Ии-суса.

Мама выгибает бровь:

– По-моему, с ней все в порядке, Питер.

– Посмотри на ее ноги, Мае. Посмотри на ее башмаки. – Он поднимает мои промокшие башмаки, носы у них темные, словно я наступила в лужу.

Мама указывает иголкой в угол под потолком:

– Собери паутину. Приложи к ранкам.

– У меня все хорошо, просто мы много ходили.

– Как же все хорошо, если не хорошо?! У тебя в башмаках хлюпает кровь, Господи Иисусе.

Я морщу нос. Я уже знаю, что имя Иисуса не надо произносить попусту.

– Сегодня воскресенье, Питер. День Господень. – Натянув красную нитку потуже, мама втыкает иголку в канву.