Церковь наполнилась шорохом одежд и скрипом скамеек – прихожане поднимались со своих мест. Я слышал, как стучит в южном нефе копье гвардейца, сопровождающего монсеньора Ц. к ризнице.

Коленопреклоненные монахини очнулись от благочестивых дум и, поклонившись алтарю, удалились. Элегантная дама, моя соседка, тоже поднялась на ноги – одним грациозным движением. Уходя, она одарила меня осуждающим взглядом.

Полумертвый – по крайней мере, так мне казалось, – но чрезвычайно чувствительный к любой мелочи я сидел среди вяло текущей толпы, а потом встал и побрел к выходу.

Я проспал проповедь. Проспал ли? Подняв глаза, я увидел, как он идет по галерее к органу. Я смотрел ему в спину; его худая, согнутая, затянутая в черное рука казалась одним из тех безымянных дьявольских инструментов, что ждут своего часа в забытых пыточных камерах средневековых замков.

Я спасся, хотя его глаза говорили, что надежды нет. Спасся ли? Тайна, что дала ему власть надо мной, явилась из Леты, на дне которой я думал ее оставить. Теперь я узнал моего врага. Смерть и жуткое обиталище потерянных душ, куда моя слабость давным-давно низвергла его, исказили его образ для всех, кроме меня. Я узнал его, едва увидел. У меня никогда не было сомнений, что он будет делать, если вернется. Теперь я знал: пока мое тело сидит в светлой маленькой церкви, он охотится за моей душой во дворе Дракона.

Я дополз до двери, и орган наверху взревел. Ослепительный свет озарил церковь, скрыв от меня алтарь. Силуэты людей померкли, арки и купол растаяли в воздухе. Подняв воспаленные глаза к бескрайнему сиянию, я увидел небо, полное черных звезд, и ощутил на лице сырое дыхание озера Хали.

Далеко, над морем клубящихся туч, я видел плачущую луну, а за ней вставали башни Каркозы.

Смерть и жуткое обиталище потерянных душ, куда моя слабость давным-давно низвергла его – исказили его образ для всех, кроме меня. И теперь я услышал его голос, поднимающийся, нарастающий, гремящий в ослепительном свете. Я падал, и сияние, становясь все ярче и ярче, струилось по мне волнами пламени. В огне бездны я слышал, как Король в Желтом шепчет моей душе:

– Страшно впасть в руки Бога живого![10]

Желтый знак

В огне зари с тобой прочтем,

Как быть – для нас

Померкнул свет синих звезд,

И пробил час.

I

В мире так много вещей, которые невозможно объяснить! Отчего иные мелодии напоминают мне о меди и золоте осенней листвы? Почему месса Св. Цецилии заставляет меня мысленно странствовать по пещерам, на стенах которых, блестя, проступают нетронутые серебряные жилы? Отчего в суматохе и шуме вечернего Бродвея у меня перед глазами вставал тихий бретонский лес, где солнце струилось сквозь молодую листву, а Сильвия, склонившись с любопытством и нежностью над крохотной ящеркой, шептала:

– Только представь, и это тоже божье дитя!

Когда я впервые увидел этого сторожа, он стоял ко мне спиной. Я лениво проводил его взглядом – он скрылся в церкви, занимая меня не больше, чем любой из гуляк, слонявшихся тем утром по Вашингтон-Сквер. Я закрыл окно мастерской и, отвернувшись, забыл о нем. К вечеру потеплело. Пришлось снова поднять раму и высунуться наружу – глотнуть воздуха. Человек стоял на церковном дворе, и я взглянул на него вновь с тем же равнодушием, что и утром. Окинув взглядом площадь, где переливались на солнце струйки фонтана, с головой, полной смутных образов: деревьев, асфальтированных дорог, гуляющих нянюшек и праздношатающихся, я шагнул к мольберту. Стоило мне повернуться, и мой затуманенный взор упал на человека на церковном дворе. Теперь он стоял ко мне лицом, и я – совершенно непроизвольно – склонился, чтобы разглядеть его. В ту же секунду он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Внезапно возникла ассоциация: опарыш. Почему этот человек вызвал во мне такое отвращение, я не знал, но образ жирного белого трупного червя оказался столь ярким и тошнотворным, что я, должно быть, каким-то образом проявил это, ибо он отвернул от меня свое одутловатое лицо – движением личинки, потревоженной в собственном коконе.

Я вернулся к мольберту и жестом попросил натурщицу принять нужную позу. Немного поработав, удовлетворился тем, что испортил все так быстро, как только возможно, взял мастихин и вновь соскреб краски. Нарисованная плоть казалась желтой и болезненной. Я не понимал, откуда взялся этот отвратительный оттенок, ведь прежде цвета этюда были чистыми.

Мой взгляд остановился на Тэсси. Она еще не оделась, и здоровый румянец проступил на ее шее и щеках, когда она увидела мое недовольство.

– Я сделала что-то не так? – спросила она.

– Нет. Я испортил эту руку и, клянусь жизнью, не понимаю, как развел такую грязь на холсте, – ответил я.

– Но я ведь хорошо позировала? – настаивала она.

– Превосходно.

– Тогда моей вины в этом нет.

– Нет. Виноват я.

– Мне очень жаль! – сказала Тэсси.

Я сообщил, что она может отдохнуть, пока с помощью тряпки и скипидара я сведу с полотна этот чумной бубон, и Тэсси вышла покурить и полистать иллюстрации в «Курьер Франсэ».

Не знаю, что стало причиной – некачественный скипидар или дефект холста, – но, чем больше я тер, тем быстрее распространялась гангрена. Я работал как вол, пытаясь вывести проклятое пятно, но болезнь расползалась по этюду, поражая один член за другим. Встревожившись, я попытался остановить ее, однако на портрете уже изменился и цвет груди: фигура, казалось, впитывает заразу, как губка – воду. С удвоенной силой я взялся за мастихин, скипидар и скребок, представляя, какую встречу устрою Дювалю, продавшему мне холсты, но вскоре заметил, что дело не в полотне и не в красках Эдуарда. «Должно быть, скипидар, – пронеслась в голове гневная мысль, – или мои глаза так устали и затуманились, что их обманул вечерний свет». Я позвал Тэсси, натурщицу. Она подошла и склонилась над моим креслом, выдыхая в воздух кольца дыма.

– Что ты с ней сделал? – воскликнула она.

– Ничего, – проворчал я, – возможно, это из-за скипидара.

– Какой ужасный цвет! – продолжала она. – Ты считаешь, мое тело похоже на зеленый сыр?

– Нет, я так не считаю, – раздраженно ответил я. – Скажи, разве я когда-нибудь так рисовал?

– Нет, никогда!

– Вот видишь!

– Наверное, действительно дело в скипидаре или чем-то еще, – согласилась Тэсси.

Она облачилась в японскую накидку и подошла к окну. Я скреб и тер, пока не выбился из сил, и