слишком слаб, чтобы видеть его.

Я ждал и набирался сил. Через несколько дней я встречусь, с кем захочу, а пока – лучше думать и вспоминать. С тех пор, как память вернулась ко мне, я не сомневался, что именно должен сделать, когда придет время, и был уверен: Борис не станет мешать, ведь это в его интересах. Он поймет меня. Я больше не просил о встрече. Не спрашивал, почему от них нет вестей, почему за целую неделю с тех пор, как я пошел на поправку, я ни разу не слышал их имен.

Мне, занятому поисками верной стратегии и тщетной, но постоянной борьбой с меланхолией, пришлось смириться с молчанием Джека. Казалось, он боится говорить о них, дабы я не впал в буйство и не потребовал их привести. Меж тем я снова и снова представлял, какой окажется наша новая жизнь. Мы продолжим общаться как прежде – до болезни Женевьевы. Мы с Борисом сможем посмотреть друг другу в глаза, и в наших взглядах не будет вражды, трусости и недоверия. Я немного отогреюсь в дружеской атмосфере их дома, а потом навсегда исчезну из их жизни, без предлогов и объяснений. Борис будет знать. Женевьева – и это единственное утешение – не узнает никогда. Казалось, обдумав все как следует, я понял, что за чувство поддерживало меня в безумии, и отыскал единственный выход. Время пришло. Я позвал Джека и сказал:

– Мне нужно видеть Бориса прямо сейчас. Передавай сердечный привет Женевьеве.

Когда он объяснил мне, что они оба мертвы, у меня начался припадок, полностью подорвавший мои слабые силы. Я буйствовал, бредил и снова погрузился в безумие, из которого выкарабкался лишь несколько недель спустя. Мне исполнился двадцать один год, но я чувствовал себя глубоким стариком. Казалось, я больше не мог страдать, и, когда Джек вручил мне письмо и ключи от дома Бориса, взял их без дрожи и попросил мне все рассказать.

Было жестоко требовать от него объяснений, но ничего другого не оставалось, и он, опустив голову на тонкие руки, вскрыл рану, которая никогда не затягивалась. Слова потекли очень тихо:

– Алек, если у тебя нет ключа к этой тайне, ты вряд ли разберешься в случившемся лучше меня. Ради твоего же блага я не хотел бы вдаваться в детали, но расскажу все, иначе не стоит и начинать. Вот бы избежать объяснений! Я буду краток.

В тот день я оставил тебя с доктором и вернулся к Борису, трудившемуся над «Мойрами». Женевьева спит, сказал он, ей дали опиум. Она совершенно не в себе. Борис продолжал работать, не проронив более ни слова, а я наблюдал за ним. Вскоре я заметил, что у третьей фигуры, глядящей на мир с равнодушием маски, его лицо: не то, к которому ты привык, а то, каким оно сделалось тогда и каким оставалось до самой смерти. Это – единственная загадка, ответ на которую я хотел, но не смог узнать.

Он ваял, а я молча следил за его работой – засиделся почти до полуночи. Внезапно отворилась и хлопнула дверь, и быстрые шаги раздались в соседней комнате. Борис поспешил туда, я последовал за ним, но мы опоздали. Скрестив на груди руки, Женевьева лежала на дне бассейна. Борис сразу же покончил с собой – выстрелил в сердце. – Джек замолчал, в глазах стояли слезы, впалые щеки дергались. – Я отнес его в спальню. Потом вернулся и, спустив эту адскую жидкость, наполнил бассейн водой, чтобы смыть все до последней капли. В конце концов, я отважился спуститься туда и подойти к Женевьеве. Она была белой как снег. Обдумав все как следует, я отправился в лабораторию: осушил резервуар и вылил в раковину содержимое каждой бутылки и банки в комнате. В камине были дрова – я растопил его и, взломав шкафчик Бориса, сжег хранившиеся там бумаги, записные книжки и письма. Деревянным молоточком из мастерской я разбил пустые бутылки, в ведерке для угля отнес осколки в подвал и швырнул в раскаленный зев печи. Я спускался к ней шесть раз, пока наконец не уничтожил все улики, способные навести на след открытой Борисом формулы. Затем я решился пойти за доктором. Он – хороший человек, и вместе мы постарались скрыть случившееся. Я бы не справился без него. В конце концов мы рассчитали слуг и отослали их в деревню: там сейчас старый Розье кормит их рассказами о приключениях Бориса и Женевьевы в дальних странах, откуда они не скоро вернутся. Мы похоронили Бориса на маленьком кладбище в Севре. Доктор, славный малый, знает, когда и как помочь отчаявшемуся. Он выписал свидетельство о смерти от сердечного приступа и не задавал мне вопросов.

Затем, подняв голову, Джек сказал:

– Открой письмо, Алек. Оно для нас обоих.

Я разорвал конверт. Внутри было завещание Бориса, датированное прошлым годом. Он оставлял все Женевьеве. В случае если она умрет бездетной, дом на улице Сен-Сесиль переходил ко мне, а владения на Эпт – Джеку Скотту. После нашей смерти собственность возвращалась в Россию, в семью его матери, – вся, кроме скульптур: ими распоряжался я.

Страница расплывалась у нас перед глазами. Джек поднялся, подошел к окну и через пару минут вернулся на место. Я боялся того, что он скажет, но он продолжил просто и мягко:

– Женевьева покоится в мраморной комнате. Мадонна склоняет к ней свой небесный лик, и она улыбается своему отражению.

Его голос прервался.

Сжав мою руку, он произнес:

– Мужайся, Алек.

Утром Джек отправился на Эпт, чтобы исполнить свой долг.

IV

Тем же вечером я взял ключи и вошел в дом, который так хорошо знал. Внутри было чисто, но тишина пугала меня. Дважды я приближался к дверям мраморной комнаты и отступал. Войти туда было выше моих сил. Я заглянул в курительную и сел за спинет. Маленький кружевной платок лежал на клавишах. Я отвернулся, задыхаясь. Стало ясно, что остаться здесь не получится, и, заперев каждую дверь, каждое окно и трое ворот – передних и задних, – я побрел домой. На следующее утро Альсид упаковал мой чемодан, и, оставив его присматривать за квартирой, я уехал в Константинополь восточным экспрессом. За те два года, что я путешествовал по Востоку, мы с Джеком, обмениваясь письмами, сперва не упоминали Бориса и Женевьеву, но постепенно их имена просочились на бумагу. Я отчетливо помню отрывок из его письма с ответом на мой вопрос:

«История о том, как ты, лежа в бреду, видел