занимала меня. Выверенная и техничная, даже слишком, по моему скромному разумению, она выражала острый, пусть и холодный ум и, более того, указывала на французское чувство вкуса – превосходное, сдержанное, исполненное достоинства и в то же время ненавязчивое.

Сегодня, как бы то ни было, я с первого аккорда уловил перемену к худшему, зловещую перемену. Во время вечерни только фисгармония звучала вместе с прекрасным хором, и вот внезапно в западной галерее, где стоял величественный орган, чья-то тяжелая рука принялась бить по клавишам, нарушая строй ангельских голосов. Аккорды, резкие, диссонирующие и жуткие, не говорили, впрочем, об отсутствии опыта. Это повторялось снова и снова, и я вспомнил, что в прежние времена, как рассказывалось в моих книгах об архитектуре, имел место обычай освящать хоры, едва они возводились, а неф, который заканчивали полстолетия спустя, часто вообще не получал благословения. Я лениво подумал, не это ли случай Св. Варнавы и не могло ли нечто незваное проникнуть в христианскую церковь и захватить западную галерею. Я читал о подобном в других книгах.

Затем мне вспомнилось, что Св. Варнаве не более ста лет, и я улыбнулся нелепым средневековым суевериям, возникшим при взгляде на этот образчик рококо родом из восемнадцатого века.

Вечерня закончилась – несколько тихих аккордов должны были сопутствовать размышлениям перед проповедью. Вместо этого с отбытием священников из западной галереи вырвался шквал ужасающих звуков, словно их уже ничего не сдерживало.

Принадлежа к представителям старшего поколения, людям простым, не способным оценить психологических тонкостей современного искусства, я всегда рассматривал музыку как сочетание гармонии и мелодии, но теперь все же понимал: в лабиринте звуков, исторгаемых органом, идет охота. Опускаясь и поднимаясь, педали преследовали жертву, клавиши гудели и улюлюкали. Бедный дьявол! Кем бы он ни был, ему, похоже, не скрыться.

На смену раздражению пришел гнев. Кто это творит? Как смеет он богохульствовать посреди службы? Я взглянул на сидящих рядом людей: они были безмятежны. Тихие лица коленопреклоненных монахинь, все еще обращенные к алтарю, не утратили благочестивой задумчивости под легкой тенью белоснежных чепцов. Элегантная дама близ меня смотрела на монсеньора Ц. с ожиданием… Она чинно слушала, как звучит «Аве, Мария».

Наконец проповедник перекрестил паству и призвал к тишине. Я с радостью повернулся к нему. Мне еще не удалось обрести покой, хотя именно на это я и рассчитывал, ступая вечером под сень Св. Варнавы.

Измученный тремя ночами боли и тревоги, последняя из которых оказалась самой тяжелой, я принес истерзанное тело, помраченный ум и болезненную остроту чувств в любимую церковь для исцеления, ибо перед тем читал «Короля в Желтом».

– Восходит солнце, они собираются и ложатся в свои логовища[8], – тихо заговорил монсеньор Ц., окинув паству ласковым взором.

Мой взгляд по непонятной причине обратился к дальней части церкви. Органист показался из-за труб и прошел по галерее к выходу. Я видел, как он исчез за маленькой дверью – ступени за порогом вели прямо на улицу. Этот человек, облаченный в черное пальто, показался мне чудовищно худым, лицо его – невероятно бледным.

«Скатертью дорога, – подумал я, – тебе и твоей адской музыке! Надеюсь, твой помощник сыграет нам в конце службы».

С несказанным облегчением я вновь взглянул на кроткое лицо за кафедрой и приготовился слушать. Наконец на меня снизошел покой, которого я так жаждал.

– Дети мои, – начал проповедник, – душе очень трудно постичь следующую истину: ей нечего бояться. Она не понимает, что в мире нет ничего, способного ей навредить.

«Для католика, – подумал я, – это интересная мысль. Посмотрим, как он примирит ее с Отцами Церкви».

– Ничто не причинит ей вреда, – продолжал он спокойно и ясно, – ибо…

Остального мне услышать не довелось. Сам не знаю почему, я отвел взор от его лица и посмотрел в дальнюю часть церкви. Тот же человек показался из-за органа и прошел по галерее тем же путем. Он не мог вернуться так быстро, а если б и возвратился, я бы его заметил. Мое сердце упало, я вздрогнул, и все же его уход и возвращение меня не касались. Я смотрел на него, не в силах отвести глаз от черной фигуры и бледного лица. Поравнявшись со мной, он обернулся и через всю церковь послал мне взгляд, полный ненависти, пристальный и разящий: я никогда еще не видел подобного выражения лица и, да смилуется Господь, не увижу снова! Затем он исчез за той же дверью, в которую, как я помнил, вышел менее минуты назад.

Я сидел, пытаясь собраться с мыслями, и чувствовал себя ребенком, готовым разреветься от боли.

Обнаружить в другом такую ненависть – настоящая мука, а ведь мы даже не знакомы. За что он ненавидит меня? Человека, которого никогда прежде не встречал? Все мои чувства сменились острой болью, даже страх уступил тоске – то был момент истины, но в следующую секунду я начал размышлять, и чувство нелепости происходящего пришло мне на помощь.

Как я уже говорил, это была современная церковь, маленькая и хорошо освещенная. Ее можно было обозреть одним взглядом. Благодаря высоким окнам и отсутствию витражей, солнечный свет наполнял всю западную галерею.

Кафедра располагалась в центральном нефе, я сидел к ней лицом, следовательно, если бы что-то двигалось в западной части церкви, оно не избежало бы моего взгляда. Не удивительно, что его привлек проходящий мимо органист. Должно быть, я неверно рассчитал время между его первым и вторым появлением. В последний раз он вошел в другую боковую дверь. Взгляда, так расстроившего меня, попросту не было, всему виной – мои нервы.

Я огляделся по сторонам. Что за прекрасное убежище от сверхъестественных ужасов! Чисто выбритое, умное лицо монсеньора Ц., его хладнокровие и простые, плавные жесты – разве не отгоняли они мысли об ужасающей тайне? Взглянув поверх его головы, я чуть не рассмеялся. Эта крылатая дама, поддерживающая край балдахина над кафедрой, будто алую скатерть с развевающейся на ветру бахромой, направит на василиска золотую трубу и сдует со свету, стоит ему подойти к органу. Наслаждаясь причудливыми и забавными мыслями, я сидел и смеялся над собой и над миром, от старой гарпии у ограды, что заставила меня заплатить десять септимов за место и только потом впустила (она куда больше напоминает василиска, чем мой бледный органист, подумал я), от этой мрачной старухи до – увы! – монсеньора Ц. собственной персоной. Благочестивое настроение ушло. Впервые в жизни мне захотелось насмешничать.

Я не слышал ни слова из проповеди – в ушах звенело:

На задворках у Павла[9]