изменилось, причем не в лучшую сторону. Федян большими глотками допивает винище прямо из горлышка и достает из-под стола новый пузырь. Оказывается, у него там стоит друг на друге несколько картонных упаковок с чинными рядками бутылок «божоле» внутри. В дверь стучат. Федян спешит открыть.

– Салют, Ханиф, – говорит он. Альберт узнает входящего паренька, это он ему показывал, как пройти до этого дома.

– Мой друг детства, Альбер, – Федян кивает на меня. – С Родины приехал.

– А я его видел. Ты сегодня на большом автобусе прибыл, да? У нас еще в школе фут из-за вас отменили.

– Да, точно.

Потом они еще долго о чем-то шепчутся на площадке. Когда Ханиф уходит, Федян приносит из кухни роскошный ужин, целую утку, томленную в собственном жире.

– А ты знаешь, что Альфия живет здесь, в Париже? – отчаянно шмыгая носом и жадно отпивая из бутылки, спрашивает он.

– Впервые слышу. Я и не думал, что когда-нибудь ее повстречаю.

– Ну так вот, у тебя такой шанс есть. Я встречал ее пару раз, правда, времени посидеть, пообщаться не было. Она живет на Монмартре. Ты видел фильм «Амели»?

– Да, прикольное кино.

– Этот бар, где работала Амели, «Две мельницы» – он находится как раз под ее окнами. Каждое утро она выгуливает там, выше по склону, свою собаку.

– Ну и как у нее, все нормально?

– Да, вроде все нормально.

– Про меня не спрашивала?

– Не помню, Алик.

Он всерьез задумывается. Было время, когда он все готов был отдать, лишь бы увидеть ее еще хоть раз, хоть на мгновение, хоть издалека, хоть краешком глаза. Но если он и впрямь встретит ее сейчас, что он ей может предложить? Что она скажет ему? Никто ведь не сказал, что чувства человека важнее, чем факты его жизни.

Я не хочу ее видеть, Федян… Она шла рядом со мной… Никогда еще я не видел такой тихой печали в этом гордом взгляде; никогда не ощущал такого дружеского прикосновения этой некогда холодной руки… Глупое сердце… Время в тот миг словно бы остановилось… Перед лицом необъятной, непостижимой тайны жизни… И вот, все суета и погоня за ветром… Юной свежести уже не было в ее красоте, но темно-русые волосы, светло-голубые глаза, губки бантиком, нежные очертания небольшой груди остались прежними… Как всегда в весьма драматичной манере… Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин… Ощутить себя эфемерной пылинкой, сгинувшей во Вселенной… Пора завязывать со всем этим… Утренний туман подымался к небу, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки…

– Я не хочу ее видеть, Федян, – наконец отвечает Альберт ему неестественно глухим голосом.

Федян, вскинув голову, удивленно таращится на него.

Внезапно ко мне начало приходить ясное осознание истинной сути наших отношений, той связи, которой не просто уже не существовало, но, возможно, и не было с самого начала, по крайней мере, в том виде, в каком она столько лет представлялась мне, маячила передо мной призраком напрасно упущенной возможности. Раны, нанесенные неотвеченной или неоцененной любовью, нельзя излечить ни одним лекарством, ни в одной клинике мира, но время, неколебимое в своей беспристрастности, способно решить самые запутанные и, на первый взгляд, безнадежные проблемы, систематически расставляя все по своим местам. Больше всего я привык сожалеть о том, что сгоряча оставил позади искреннее, взаимное чувство, обещание рая на земле. Спустя десять лет оказалось, что это не совсем так или даже совсем не так. К моему удивлению, данное открытие не столько расстроило меня, сколько принесло непредвиденную, нежданную легкость, оказало терапевтический эффект, словно с души вдруг свалилось бремя, которое я готовился нести на себе до конца моего земного существования.

Неразделенная любовь банальна. Отсутствие взаимности теоретически преодолимо, если не связано с той или иной формой психологической зависимости, совсем не обязательной в жизни нормального взрослого человека. Подлинный трагизм зарождается лишь в тот момент, когда неодолимые препятствия появляются перед взаимным чувством, которое само по себе является достаточно редким по природе своей феноменом. Если же горечь разлуки оказалась неразделенной, если у предмета твоей стойкой любви давно прошли и забылись ответные чувства, значит, выбор в пользу расставания в прошлом был абсолютно оправдан, а упущенная возможность на самом деле вовсе не была тем единственным случаем, который выпадает лишь иным и лишь раз в жизни, терять который действительно нельзя, а потеря непростительна.

– Пацаны, подскажите, где здесь пятьсот двадцать второй останавливается?

– Тебе куда, Альбер? – он близоруко всматривается в лицо паренька и узнает Ханифа, все так же фланирующего по району в сумерках с парой друзей.

– Салют. Мне вообще в Париж, на Северный вокзал.

– Мы как раз туда. Знакомься – это Мусс, это Жан-Ба.

По дороге они обсуждают свои дела. У них забита стрелка с пацанами из Дефанс прямо на «Ле Аль». Мусс с жаром посвящает Жан-Ба в подробности конфликта. Некий Кристоф, их дружок из банды Северного вокзала, провожал свою телку домой после вечеринки в ночном клубе. А живет она как раз в Ла Дефанс. В ту ночь у нее во дворе был сходняк местных. Разумеется, при девушке его никто не тронул и ничего ему не сказал – пацаны есть пацаны и уличного кодекса чести придерживаются свято. Но как только он вышел из подъезда, то попал под пресс. Пинали его толпой и со всех сторон. В больницу доставили в тяжелом состоянии. Жан-Ба горячо соглашается с Муссом, что правда сегодня на их стороне.

И, появляясь, исчезают вновь… Я шел по улицам района и не узнавал их… И ничего нет нового под солнцем… Прямой и бескомпромиссный уличный говор… Романтика понятий уличной справедливости погибла на районах сотен городов отчаянной советской глубинки, чтобы вновь воскреснуть на окраинах Москвы, Парижа, Лондона, Милана… И вот, все суета и погоня за ветром… Темнота внезапно наполнилась волной криков, мата и звуков отчаянного, зубодробительного мордобоя… И отдал я сердце мое, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; и узнал я, что это томление духа… Солнце садится, и люди переполняются злобой… Нет, мы не сдали их, не уступили более сильному или удачливому сопернику… Хуже всего приходилось тем, кто оказывался поверженным на землю… Оборванцы, чернь, охлократия, простонародье – доказывают, увы, скорее вину тех, кто господствует, чем тех, кто страдает… И любовь их, и ненависть их, и ревность их давно исчезли… Наше тело более способно переносить стужу, зной и труды, чем их тело… Помните, что мы центровые короли… Она исчезла