Я думала, что если я стану продавщицей мороженого, я буду всегда привсегда есть его столько, сколько хочу, и главное (!), я буду есть только эскимо по одиннадцать копеек.

Когда я подросла и узнала, откуда берутся дети, то я думала, что у людей столько детей, сколько раз они… ну этасама, ну, в общем, вы поняли. РРРРаз – и ребенок. Я думала, что Витька Китаец, наш сосед, – два раза сделал ЭТО, а сосед дядь Федор аж целых пять, потому, что у него было пятеро детей.

А еще я думала, что у Солнца есть выключатель, и кто-то там этим выключателем командует, – и вечером, автоматически выключая Солнце, – включает Луну, а утром – все наоборот – Луна выключается, Солнце включается.

Я думала, что если я умру, то будет очень страшно лежать в гробу, и особенно станет страшно, когда меня закопают в землю. Там будет сыро, холодно и темно. И я буду там лежать одна, и мне будет очень трудно дышать, поэтому надо было бы взять в гроб такую трубку, как у соседского взрослого Сережи, который не Киса, а другой. Красивый и на мотоцикле. И еще у него есть шлем, но мне шлем в гробу не нужен, только трубка, чтоб дышать.

Я думала, что я не хочу умирать, и когда я вырасту, ученые придумают что-нибудь, чтобы люди не умирали. И все чтобы жили. Долго-долго. И мама, и папа, и Ритка, и баб Соня, и даже Киса и противная Валька Сазонова. Пусть и она живет.

А теперь я думаю меньше на такие темы, потому что чем меньше об этом думаешь, тем лучше себя чувствуешь.

Ну вот. Спасибо, что выслушали. Пока все.

Нет. Я еще о многом думала, но я еще об этом подумаю.

Сама.Молочные реки

В восемь вечера мне выдавали сорок копеек (две серебряные монетки по двадцать, или две пятнашки и десятикопеешную, или две пятнашки и два пятачка, или…) и двухлитровый белый бидон с крышкой.

Я стучала в калитку своего кореша Кисы, и он торопливо выбегал откуда-то из палисадника, уже крепко сжимая в одном кулаке монетки, а в другой руке такой же, как и мой, бидон, только зеленого цвета.

– Чё так долго? Последние будем! – ворчал он, точно с такой же интонацией, как у его деда Кирилла.

– Успеем! Чжаниха еще посуду моет, а Полицай поливал огород! – докладывала я спешно.

Мы отправлялись на соседнюю улицу к бабе Кате за молоком. Идти было недолго, минут пять-семь, но, самое главное, нужно было успеть вперед Сережки-Москвича, Сашки-Полицая, Ирки-Чжанихи, Тани Емельяновой, Маринки и других ребят с нашей улицы. Зачем раньше? А вот просто так! Чтобы быть первыми.

Во дворе у баб Кати стояла лавочка. По негласному правилу тот, кто сидел ближе к крыльцу, тот и был первым. Случались и драки, тогда бидоны летели в пыльные кусты, начиналась свалка за место на лавочке, но тут выходила баб Катя, в белом платке в крапушку, синей вязаной кофте, цветной серо-буро-малиновой длинной юбке, и все мигом затихали. Баб Катя ловко выкатывала огромный, явно тяжелый металлический бидон, застилала горлышко чистейшей марлей, сдернутой с высоко натянутых веревок, пахнущей летним днем, молоком, клевером и еще чем-то совершенно невероятным. Осматривала всю нашу разномастную, по-летнему вихрастую, по-вечернему замызганную команду и молча пальцем с рифленым от старости, слегка пожелтевшим ногтем тыкала в кого-нибудь из нас.

Тот, кому выпадало это счастье – придержать марлю, пока баб Катя переливала молоко из ведер в бидон, старался сделать все правильно, чтобы под огромным напором молока марля не соскользнула ни в бидон, ни на землю. Случалось и такое – у Женьки-зубастика два раза марля соскальзывала! Баба Катя молча брала тяжелый бидон, выливала все молоко обратно в ведро и, сорвав чистую марлю с веревки, начинала весь процесс заново.

После того как молоко было процежено через марлю в бидон, баб Катя брала большой черпак цилиндрической формы – словно удлиненная консервная банка была приделана к длинному металлическому черенку. В эту банку-ковш помещался ровно литр.

Тот, кто сидел первым к крыльцу, шел к бабе Кате, протягивал ей монетки, она тут же ловко прятала их в карман кофты и наливала кому два, кому три зачерпа – два или три литра.

С баб-Катиного двора мы вываливались всей гурьбой и бежали домой наперегонки. Бежали не быстро, слегка отставив руку с бидоном в сторону, чтобы не расплескать молоко. Останавливались разом, у булочной, чтобы попить молока. Прямо из бидона. Взахлеб. До полного ощущения, что больше в тебя не влезет ни капли, что сейчас, вот в эту минуту, в эту секунду – теплое как летний вечер, мягкое как пуховый платок, ароматное как трава на лугу, парное свежее молоко наполнило тебя до самого краешка, точно так же, как баб Катя наполнила твой бидон этим молоком несколько минут тому назад. И ты замираешь. Чувствуя, что не можешь пошевелиться. А молоко, переливаясь из твоего рта, капает на видавшие виды летние деревенские одежки.

«Дзынь» – крышка бидона падала на пыльную землю. И лениво бежать к колонке и ополаскивать эту дурацкую крышку. И знаешь, что влетит от родителей: опять мало того что половину молока не донесла, и хорошо если выпила, а то, поди, – пролила! Так еще и песок на дне бидона! Но бежать к колонке все равно было лень. И оттянув растянутую, непонятно какого уже цвета – то ли желтую, то ли серую, то ли белую, вылинявшую за лето трикотажную майку, выбрав уголок почище, вытираешь крышку бидона и бежишь догонять своих друзей.

…А назавтра все повторялось. И бидон, и монетки, и потасовка во дворе у баб Кати, и даже крышка, которую в конце концов папа привинтил к тонкой цепочке, прицепленной к ручке бидона, и можно было больше не беспокоиться о песке на дне.

Предновогоднее

Почему-то именно в это время года хочется быть маленькой. Эдак лет пяти-шести. Верить в сказки и Деда Мороза. Ждать подарков и загадывать желания, в твердой уверенности, что они непременно сбудутся, а если не сбудутся, то мама с папой все равно купят вон того пупса-негритенка, который стоит, наряженный в елочные бусы, на витрине магазина «Игрушки».

Буква «р» на вывеске перегорела, а я уже большая и могу читать. «Игушки» вместо «ИгРРРушки» – смешно.

…Я дышу на покрытое инеем стекло в троллейбусе, помогаю себе теплыми пальцами – это просто: нажимаешь пальцем в пятнышко на окне и лед тает. Пальцам холодно и мокро, но мне весело. В эту чистую дырочку среди толстого льда можно смотреть одним глазом, и я это делаю. Я читаю надписи на пробегающих мимо зданиях «Ап-те-ка», «Пи-во-во-ды»… Я хмыкаю – пивоводы, как воеводы, думаю я, и тут появляется знакомая надпись: «Игу-ш-ки». Мечтаю, мечтаю, мечтаю.

О розовом велосипеде, который мне все равно не купят. Летом я на всех парах неслась с горы наперегонки с Кисой, врезалась в столб и упала с велосипеда так, что меня возили в больницу, а перепуганная мама сказала – никаких велосипедов!