– Все, слезай – приехали! – сказала я и обернулась.

В животе стало горячо, а спине жарко и мокро. Я зажмурилась, содрала зубами варежку, которая тут же повисла на резинке. Переложила веревку, привязанную к санкам, в другую руку. Санки были пусты!

– Ритаааа! – сдуру заорала я, но тут же, опомнившись, помчалась обратно.

Сердце выпрыгивало, мне виделись страшные картины, что мне будет, когда я скажу маме, что Ритку потеряла?

Неделю!

Без!

Телевизора!

В цирк!

На каникулах!

Не! Пустят!

На! Утренник! Не пустят!

Я рыдала уже в голос и бежала, вытирая слезы. Санки больно били по ногам.

«А вдруг она замерзла в сугробе? А вдруг ее украли цыгане? А вдруг!..»

И тут я увидела на дорожке темный сверток.

На свертке крест-накрест был повязан бабушкин платок. Сверток лежал тихо, не шевелясь.

В три прыжка я добралась до него.

– Почему ты тут лежишь? – заорала я на сестру, поднимая и ставя ее на ноги.

Она тут же опять упала.

– Ты нарочно? Ты что, издеваешься? – вопила я, пока из живота уходила горячесть, а пальцы постепенно переставали слушаться, – я так и бежала, не надев варежки.

Сверток замычал. Я схватила сестру в охапку, задыхаясь, взгромоздила на санки и помчалась обратно в сторону детского сада, причитая угрозы:

– Я все маме скажу! Что! Ты! Не! Слушаешься! Что! Ты! Нарочно свалилась! Что! Ты! Вредина!

– ММММММ, – мычал сверток.

– Я те дам! – погрозила я замерзшим кулачком.

Вытащив сестру из санок, я стукнула ее по тому месту, где предполагалась попа. Она мыкнула в ответ.

– Зараза! Из-за тебя я опоздала на репетицию!

Доковыляв до раздевалки, обе с ног до головы в снежных комочках, мы плюхнулись на низенькую скамейку.

Не успев снять с Ритки платок, я услышала:

– Я вшо мами ласкашу! Как ты меня в суглоп скинула!

– Я те расскажу! Я те так расскажу! – я подсунула к Риткиному розовому носу свой маленький фиолетовый кулачок в цыпках.

– Ласкашу! – орала Ритка.

– Это я расскажу, – пыхтела я, снимая с нее валенки и вытаскивая из ящика сандалии.

– А ессё я ласкашу, шо ты ф шкову бис палфели пошва! – заявила маленькая паршивка.

Я обернулась вокруг своей оси. Портфеля не было!

– Ах ты, жопа! Почему ты мне раньше не сказала??? – я шлепнула сестру по попе.

– А я гавалила! Гавалила ишо дома на клыльце! А ты не шлышала! – Ритка заплакала, и я прижала ее головку к себе.

– Ну, не плачь, не плачь, – уже и я рыдала вместе с сестрой в голос.

На наш вой из группы вышла воспитательница:

– Что здесь происходит? Девочки, почему вы плачете? Что случилось?

Мы завыли еще громче и горше.

– Она палфель забывааааа! – обняв меня, объясняла воспитательнице Ритка.

– А уроки у тебя во сколько начинаются? – спросила Александра Ивановна.

– В полдивяяяятаааавааа! – я гладила сестру по голове одной рукой, а второй размазывала по щекам слезы.

– А давай я в школу позвоню, предупрежу, что ты опоздаешь? – предложила Александра Ивановна.

– Нинааадаааа! – подвывала я. – Я побегу так, без портфеля. У нас репетиция сегодня еще!

– Последний день перед новогодними каникулами? Ну, тебе и портфель не нужен, – Александра Ивановна погладила нас обеих по головам. – Беги, беги – ты успеешь, а мы с Ритулей пойдем к деткам, они нас уже ждут, мы сейчас завтракать будем, у нас сегодня вкусная каша на завтрак.

Она помогла застегнуть Риткины сандалии, взяла ее за руку, и, помахав мне «пока-пока», они пошли в группу.

Без санок с сестрой, без портфеля бежать было легко. Я мчалась в школу, спотыкаясь и поскальзываясь. Не забывая при этом повторять стих:

– Были бы у елочки ножки…

Колька

Он приезжал обычно под вечер. Дети еще бегали на улице, но уже приготовились на первый мамин призыв – «Сережка! (Петя, Ирина, Наташка…) домой!» – заныть: «Мамочка, еще все дети играааают, ну, пятнадцать миинуууточек еще!» Посуда после ужина была помыта, вытерта и расставлена по шкафчикам. Самое время взять коробку с вязанием и включить телевизор.

Стук был всегда осторожным, нервно-вопросительным.

Он стоял на пороге в своей семисезонной синей болоньевой куртке с оттянутыми карманами, на которых были подштопаны дырки, где, видимо, раньше блестели круглые кнопки. Кнопки вырваны с мясом. Дырки зашиты неумело, просто стянуты черными нитками. Воротник у куртки топорщится, как шерсть на загривке разъяренной кошки. Широченные рукава почти несгибаемых рук придавали ему схожесть с пугалом посреди деревенского огорода. Только у пугала обычно штанов не было. Голова из сена да куртка, распятая на горизонтальном шесте, наспех приколоченном к воткнутой в землю палке. У Кольки штаны были. Темно-синие трикотажные полутреники с оттянутыми, как водится, коленками, но подозрительно округлыми ляжками и лодыжками. Правая штанина ближе к ботинкам была затянута прищепкой. Колька приезжал на велосипеде. Его круглый зад свисал с обеих сторон велосипедного сиденья, и казалось, что трубка, к которой это сиденье было прикручено, выходила прямо из Кольки. То есть из его задницы.

Колька тяжело дышал, вытирал пот с красной морды серым носовым платком, стараясь влезть этим грязным платком поглубже под синюю фетровую беретку, которую носил так же, как и куртку, – с весны по осень. Зимой Колька появлялся редко. По снегу-то не больно на велосипеде прокатишься.

Он прошел в кухню, скинул куртку и начал отматывать бечевку, которой к рукам и туловищу были привязаны обернутые в полиэтилен куски мяса.

– Доня, беги к теть Томе, скажи, Колька приехал, – говорила мне мама и выпроваживала за дверь. Я мчалась к соседке и с порога заявляла:

– Теть Тамара! Там Колька приехал, мясо привез!

– Шшшш! Че кричишь. – Тамарка поспешно хватала кошелек, тряпичную сумку и выскакивала за дверь, уже на ходу бросив: – Поиграйся-ка тут, пока я не приду. Алка только уснула, если чё – дай ей соску и покачай…

– Ладно, лааадно, – снисходительно махала я рукой и подходила к кроватке. Толстая головастая Алка спала, раскинув ручки. Скоро и у меня будет братик или сестричка, так баб Соня сказала… Эх, скорей бы!