– С твоим сыном, говоришь? – Иоанн едва заметно повёл бровью.

Алексей, верно, впал в замешательство.

– Стало быть, всё слухи то, что ты отрекался от него? – вопрошал владыка.

Басманов прикусил нижнюю губу да злостно и наотмашь стегнул пол подле себя. Стиснув зубы до скрипу, Алексей подался вперёд. Царь резко ударил руками, унизанными перстнями, о трон да поднялся. Владыка превосходил ростом опричника и грозно глядел на него.

Внутри Алексея поднялось всё, что он зарёкся подавить, явившись ко двору, но сейчас, глядя на Иоанна, чувства вскипали, затмевали добрый разум, не оставляя ничего, кроме всё выжигающей отчаянной злости.

Иоанн видел, какая буря охватывает душу Алексея, но выдерживал на себе этот взгляд. Царская воля, незримая, но великая в силе своей, не давала опричнику сдвинуться с места, и он будто горел изнутри, заживо, мучаясь от того унижения, боли и тупой злости, которым не было выхода.

– Отступись, Басманов, – повелел царь, заглядывая в очи слуги своего. – Учил Спаситель: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим.

– А ты простил убийц детей своих? – вопрошал Алексей.

– Нет, – молвил владыка, и тёмные очи его сверкнули неведомым огнём, – нет, не простил, ношу я эту рану ядовитую в сердце своём. И мучит она меня каждый день. Нету мне веры живым, нету мне спасения от мёртвых. Приходят они нощью и терзают сердце моё. И молю я Господа, чтобы ниспослал мне сил на прощение, ибо алчность отмщения сгубит меня, а вместе с тем и державу нашу. Нет, не простил. Ведомо мне горе твоё, Басман, как никому другому. Оттого, что сердце моё полно любви и к тебе, и Фёдору. Оттого и прошу – отступись.

Пронизывающий, звучный голос отозвался в самом сердце опричника. Что-то сломилось, но не было иного выбора, как отшагнуть назад от трона. Алексей ощутил, как страшный рок непременно обрушится, ежели не исполнит сего повеления. Сглотнув, Басманов исполнил царскую волю.

* * *

Наконец всё возвращалось на круги своя. Басманов ничуть не переживал о своём позднем пробуждении. Он исполнился доброго духа. Славный настрой его изливался звонкой песенкой, подхваченной в деревне. Простенький мотив, вовсе без слов – но отчего-то была в том сладкая отрада. Фёдор напевал складную мелодию, покуда неспешно ступал по лестнице. Ловко взмахивая рукой в воздухе, он точно помогал себе не сбиться.

Лестница заворачивала, когда Басманов оступился. Удали да ловкости хватило ему, чтобы устоять на ногах, вовремя взявшись за каменные перила да малость подавшись на них спиной. Причиною того послужил неожиданный звук – кто-то словно похлопал в ладоши да присвистнул. Видать, кому по нраву пришлось пение. Фёдор ухмыльнулся, оглядывая с ног до головы вышедшего из коридора Афанасия. Князь поднимался снизу, верно, с трапезы.

– Слаще соловья заливаешься, Федь, – с улыбкой молвил Вяземский.

Басманов самодовольно усмехнулся и, положа руку на сердце, принял похвалу.

– Доброго дня и тебе, княже, – звонко отозвался Фёдор.

Афанасий вздохнул и с каким-то снисхождением взглянул на Басманова.

– От заслушался – любо, право! – молвил Афанасий, всплеснув руками. – Даже жаль, что настроение тебе подпорчу.

– Ну, так ты не порть, Афонь! – усмехнувшись, молвил Басманов да пожал плечами.

Его белые пальцы постукивали по перилам, всё ещё не расставшись с лёгкой деревенской песенкой.

– На кой оно тебе? – вопрошал Фёдор.

– Да вот в том-то и беда, что незачем, – просто вздохнул Афанасий. – Алёша вернулся.

Фёдор продолжал улыбаться, но пальцы его замерли. Сердце забилось, заглушая всякую мысль.

– Батюшка твой, – уточнил Вяземский, будто в том была нужда.

– С чего же это мне настроение должно испортить? – вопрошал Фёдор, вскинув голову да прищурив глаза. Голос его почти не дрогнул.

– И право! – молвил Вяземский, всплеснув руками.

С теми словами Афанасий ступал уж своею дорогой и, лишь преодолев пролёт, единожды обернулся. Фёдор всё стоял, исполнившись задумчивости и трепета.

* * *

Стоя на пороге трапезной, Басманов завидел отца со спины. Алексей громко беседовал с братией, которая охотно, наперебой испрашивала про Кострому. Возгласы опричников не давали слышать друг друга, но Басман всё же доносил обрывками о службе своей вдали от двора царского.

Владыка занимал своё место во главе стола. Его холодное выражение лица лишь самую малость смягчилось, едва царь увидал Фёдора на пороге. Место подле Алексея пустовало. Фёдор лишь пару мгновений медлил – того и не приметил никто, да как ни в чём не бывало приблизился к отцу, заняв своё место подле Алексея.

– Доброго здравия, – молвил Фёдор. – Рад видеть тебя.

Алексей будто бы забылся в громком разговоре. Когда он всё же обратил взор на сына, будто бы подивился видеть его. Уста Алексея разошлись улыбкой. Здоровая ручища похлопала Фёдора по спине да прихватила за затылок, правда, вскоре отпустила, малость потрепав.

– А я-то как рад, Федюш, – молвил Алексей да запил крепким мёдом.

* * *

Робкий стук в дверь застал Алексея в поистине скверном настрое. Опричник отворил дверь, уже готовясь огреть любого, кто к нему явится, да пьяный гнев его малость стих, как увидел Глашу на пороге. Опричник опёрся рукою о дверной проём. Басманов стоял босой, взгляд нелюдимо пялился вперёд и блестел, как неживое стекло. Его рубаха была распахнута на груди. Как бы ни был крепок старый воевода и телом, и духом, сейчас он видел Глашу пред собой и исполнился истинного ужаса. В очах безутешной матери сказалось их общее горе, которым не мог Басманов поделиться ни с кем.

– Я не звал тебя, – проворчал Басманов, почёсывая бороду.

– Мне уйти? – спросила Глаша.

Голос её ослаб от долгого плача. Едва ли Басман признал её, не ведая, какую рану носит сердце её. Ему не было сил пустить и не было сил выдворить её. Алексей стоял в раздумьях пару тягостных мгновений. От него несло водкой. То отчаянное горе, что связывало их, пересилило и страх, и стыд, и гнев. То горе пересилило всё. Цокнув, он взял Глашу за плечо, заводя в свои покои. Женщина едва не споткнулась обо что-то – впотьмах и не разобрать. Басман сел на кровать, взял с сундука бутыль водки и сделал два больших глотка. Глаша села подле опричника. За ту ночь они не обмолвились ни словом. Не было слов таких, чтобы облегчить адские муки двух безутешных родителей.

* * *

Двое всадников ехали во главе отряда опричников. То были Малюта и Алексей. Они главенствовали над прочими мужами из братии, объезжая московские дворы и улочки.

– Отрадно, отрадно, что воротился, Алёша, – молвил Скуратов.

– Да на кого ж вас оставить-то, блудоумы неродимые? – усмехнулся Басман.

– И то верно, – согласно