Эрнест был слишком вымотан, чтобы думать о поездке в Швецию на церемонию вручения премии, и это было кстати, потому что он ненавидел публичные выступления. Сама медаль была присуждена ему на следующий день после того, как он сделал объявление в «Финке», и Мэри устроила по этому случаю торжественный обед. В официальном заявлении, сопровождавшем присвоение премии, высоко оценивалось его «владение искусством повествования, недавно продемонстрированное в [повести] «Старик и море». Американский посол в Швеции, Джон Кэбот, получил премию вместо Эрнеста на официальной церемонии в Стокгольме 10 декабря. Эрнест по этому торжественному случаю записал благодарственную речь, короткую и красноречивую. Однако некоторые его слова кажутся любопытными, в частности следующие: «Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве… Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идет во вред его творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой». Эрнест мог сказать какие угодно слова на вручение Нобелевской премии, но именно эти кажутся прямо противоречивыми – если не разоблачающими – поскольку говорит он о писателе, чей общественный статус растет по мере того, как его собственное творчество становится все слабее. Ибо становилось слишком очевидно, что именно это с ним и происходит.

Остаток 1954 года, почти весь 1955 год и первые месяцы 1956 года Эрнест посвятил работе над «африканской» книгой – которая превратится в стопку примерно из 850 страниц, но так и не будет закончена к его удовлетворению. Не совсем ясно, какой Эрнест задумывал эту книгу; разные редакторы видели в ней разные произведения, Эрнест сам изъял из нее крупную часть и переработал ее в «Райский сад». Когда-то в 1956 году он положил рукопись в сейфовую ячейку в банк Гаваны и много раз упоминал о ней как о страховке на случай смерти, доходы от публикации которой пойдут его вдове. В 1971 и 1972 годах в «Спортс иллюстрейтед» были опубликованы фрагменты книги, а в 1999 году Патрик Хемингуэй отредактировал и издал роман «Проблеск истины», который он вычленил из рукописи. В 2005 году появилась более обширная его версия с названием «Под Килиманджаро», под редакцией Роберта Льюиса и Роберта Флеминга. Из всех этих версий последняя ближе всего к рукописи, оставленной после себя Эрнестом. Как таковая книга не столько роман, мемуары или документальное произведение, сколько конспект, объемное продолжение отчета о сафари 1933–1934 годов, «Зеленые холмы Африки». Книга объединяет мечты Эрнеста, воспоминания о бейсбольных матчах, размышления о душе, рассказы из детства, раздумья о том, в какую аферу сафари превратилось к этому времени (Эрнест выступает против охотников-богачей и радуется тому, что восстание Мау-Мау их отпугнуло), роман брата Лестера, воспоминания о Джейн Мэйсон, мысли об Эзре Паунде и Форде Мэдоксе Форде. В «сюжете» перемешались приключения Эрнеста-охотоинспектора, охота Мэри на льва, его отношения с камба и со своей африканской «невестой» Деббой. В этой книге, как и других поздних произведениях, Эрнест столь же многословен и недостаточно прорабатывает детали: он бросается на все и обо всем пространно разглагольствует, как будто бы не способен осознать, что для книги имеет значение, а что нет. И хотя прежде его привычный творческий метод заключался в бесконечно долгом составлении тщательно выстроенных предложений, а не вываливании на бумагу всего, что могло бы войти в законченную рукопись – вполне возможно, что теперь он работал по последней методике и намеревался позже кардинально сократить рукопись, пожалуй, даже вычленить из нее роман, как попытался Патрик Хемингуэй.

Помимо «Большой книги» – амбициозного, но зачахшего проекта – Эрнест в 1950-е годы сосредоточил творческие усилия на киноверсии повести «Старик и море» и, что важнее, исправленной редакции «Смерти после полудня», которую он планировал подготовить для «Лайф» в 1959 году и в которой фокусировался на описании двух матадоров. Оба проекта разочаровали его, и результат причинял ему боль и раздражал. Трудно сказать, насколько все зависело от характера самих проектов и насколько от травм, полученных в авиакатастрофе 1954 года, особенно черепно-мозговой травмы. Последовала еще одна череда эпизодов психического расстройства (причиной чего, вероятно, стала последняя черепно-мозговая травма), которые проявлялись главным образом в форме мании, однако депрессия, пусть и была недолгой, глубже проникала в его душу.

Летом 1955 года, пока Эрнест продолжал упорно работать над «африканской» книгой, его привлекли к киносценарию «Старик и море». Питер Виртель, писавший сценарий, тем летом дважды приезжал на Кубу – один раз с Хейвордами и еще раз в одиночку – ради того, что он сам называл «инструктажом». Эрнест, разработавший что-то вроде собственной «системы Станиславского», только для писателей, считал, что Питер должен погрузиться в историю кубинского рыбака, если он хочет написать убедительный сценарий. Эрнест на «Пилар» отбуксировал Питера на открытой лодке в море, где Питер провел долгий час, чтобы ощутить себя в шкуре старого рыбака. После этого Эрнест заставил Питера переночевать в комнате над своим любимым кафе «Ла Терраса» в рыбацкой деревне Кохимар, где стояла на якоре «Пилар» и где разворачивалось действие повести. Эрнест хотел, чтобы Питер встал в пять утра вместе с рыбаками и лучше понял распорядок дня старика. Питер и в самом деле назвал утренний ритуал незабываемым, когда смотрел, как десятки рыбаков пробираются по пыльной дороге к лодкам перед рассветом, освещая себе путь фонарями.

Съемки начались в сентябре. Поначалу планировалось, что Спенсер Трейси будет читать текст за кадром, а старика в фильме сыграет настоящий кубинский рыбак, но Трейси быстро дал понять, что сам хочет взять эту роль. Когда Хейворд и Виртель в мае приехали на Кубу, Питер попытался рассеять напряженность между Эрнестом и продюсером неудачной шуткой о том, как Сантьяго выходит в море на восемьдесят пятый день и не может поймать рыбу. Эрнест сузил глаза и проговорил сквозь стиснутые зубы: «Евреи никогда не понимали рыбалки – наверное, потому, что рыба не входила в их рацион». Питер, рассердившись, прошипел, что Эрнест переплюнул антисемитов уже в «И восходит солнце». Эрнест, который часто начинал сокрушаться уже после того, как набросился на дорогого себе человека, стал заверять Питера, что никогда не был антисемитом. Дело уладилось.

Настроение Эрнеста все чаще становилось непредсказуемым – и пугающим. Осенью приехала Слим Хейворд и стала мягко флиртовать с Питером. Эрнест ничего не говорил, но наверняка ощущал намагниченность атмосферы. Вечером он выходил на улицу и сидел на крыльце «Финки», очень близко к гостевому домику, где жила Слим, и пел «грустные, романтичные» песни, вроде «Зеленых рукавов». Слим, напуганная, что он может войти к ней в комнату, притворялась спящей. «С Эрнестом становилось все труднее, – писала она о своей жизни на Кубе и первых днях киносъемок. – Он не только впервые дал мне ощутить вкус своей иррациональности, но стал обнаруживать скрывавшееся в нем безумие. Он не оскорблял меня словами, но когда он смотрел на меня, его глаза были меньше, острее, злее. Понятно было, что он обозлен. Разговаривал прохладно».