Кажется, лишь однажды[93], в 1946 году, Мэри пожаловалась на свою сексуальную жизнь. Их сексуальный интерес друг к другу резко ослабевал, и Мэри с готовностью потворствовала фантазиям Эрнеста, которые касались волос. Кроме того, она поддерживала его фантазии о гендерных ролях, и они их разыгрывали, и по-видимому, она играла свою роль с энтузиазмом, особенно после пережитой близости на африканском сафари. Мэри называла Эрнеста «ты чудо мальчик-девочка» и посылала ему привет от «наполовину женщины – наполовину мальчика». Когда им приходилось разлучаться, Эрнест часто описывал свою эрекцию, когда он писал ей и особенно когда размышлял о ее волосах. Хотя некоторые письма Эрнеста кажутся почти порнографическими, не столько из-за сексуальной откровенности, сколько из-за ритуального повторения фантазий, он был способен на глубокое и лирическое выражение любви. Ему нравилось описывать, какой красивой она ему кажется, когда она спит: она похожа на леопарда, за которым он как-то раз наблюдал, на воле – сравнение с большой кошкой в дикой природе, пожалуй, можно назвать высшей похвалой Эрнеста.

Сама Мэри не только развлекалась и разыгрывала его сексуальные фантазии – она, по-видимому, обеспечивала ему столь необходимую уверенность, что нет ничего плохого в том, какую форму принимали эти фантазии. Может быть, Эрнест в течение некоторого времени искал такого рода поддержки; и все же, даже отдавая справедливость его предыдущим женам, кажется, что Мэри была первой, позволившей ему насладиться всем спектром эмоций и сделавшей его сексуальную жизнь счастливой. В один прекрасный день Эрнест заявил о своем решении проколоть уши, чтобы походить на одного из камба (несмотря на то что со времени африканского путешествия прошло больше года). Он хочет носить золотые серьги, как Мэри, сказал Эрнест, и попросил ее проколоть ему уши стерилизованной иглой и пробкой. Мэри возразила, а потом написала ему «домашнее» письмо с объяснением своего отказа, которое можно назвать шедевром тактичной поддержки:

Мэри мягко указала на то, что проколотые уши не сделают его камба, и предположила, что существуют и другие способы показать свою братскую связь с племенем. «И ты знаешь, – добавила она, с эротической игривостью, – что я обожаю притворяться так же сильно, как и ты». Желание Эрнеста проколоть уши, должно быть, вызвало в ее душе ужас и тревогу – разумеется, западным мужчинам в 1950-е годы вовсе не было свойственно носить серьги – но при этом ее обращение с мужем оставалось нежным и внимательным.

Однако все чаще друзей и знакомых поражала оскорбительность их отношений. Бак Лэнхем был потрясен обращением Эрнеста с Мэри, его жена писала Карлосу Бейкеру: «За все эти годы ей пришлось наглотаться грязи, чтобы сохранить свое положение». Мэри могла бы бросить Эрнеста, если б не финансовая зависимость от него; она не сомневалась в том, что ей трудно будет найти работу в таком возрасте. Младший сын Эрнеста в письме к отцу за 1952 год дал оценку этой ситуации с беспощадной точностью: «Из-за того, что ты обращаешься с ней поистине ужасно, она давным-давно оставила бы тебя, но теперь она уже слишком старая – и больше не сможет пробиться в газетном мире – нужно ведь спать с людьми, чтобы получить важную информацию, ты же знаешь. Ей было бы довольно трудно, поэтому она и торчит с тобой». Мэри именно так ему и сказала, сообщил Грег отцу. Однако многие говорили, что Мэри сама могла быть наказанием и храбро давала сдачи. Вероятно, она вымещала на муже свое разочарование из-за необходимости держаться за него. Эрнест жаловался, что она поучает его посреди ночи (она утверждала, что он делал то же самое) и ругает его перед друзьями, а он считал это унизительным. И каждый раз, говорил Эрнест, она отрицала, что обращается с ним плохо, и заявляла, что у нее лучший характер в мире.

Мэри наверняка понимала, когда выходила замуж за Эрнеста, что, если она останется с ним, ей придется присматривать за ним в старости. Эта вероятность, скорее всего, казалась очень далекой, когда они встретились, учитывая, за какого энергичного и горячего мужчину она выходила замуж. Конечно, Мэри должна была обратить более пристальное внимание на то, что он пьет, однако она и сама любила выпить, и они нередко пили вместе – особенно шампанское, в период ухаживаний. Самое главное, Мэри не знала, что вступает в брак с человеком, чье тяжелое психическое заболевание проявится уже в первые пять лет брака. Конечно, она могла бы заметить знаки, если б хотела – если взять хотя бы один пример, это стрельба из пистолета по фотографии ее тогдашнего мужа Ноэля Монкса в туалете в «Ритце» – но, с другой стороны, у нее не было причин их искать. Эрнест не только лучился отменным здоровьем, он был невероятно успешным писателем, легендарным и обожаемым. Серьезные перепады настроения проявлялись еще до первого полноценного эпизода мании в 1949 году, когда Эрнесту исполнилось пятьдесят лет, но она и окружающие принимали их за обычные подъемы и спады настроения необычного человека в повседневной жизни.

Сын Джек стал замечать происходящие в Эрнесте перемены в середине 1950-х годов. «Папа кардинально изменился и стал совершенно непохож на человека, которого я всю жизнь считал своим главным героем», – писал он позже. Эрнест еще бывал «нежным» и «теплым», но все реже, «и обычно он казался мне унылым, иногда свирепым, часто с Мэри, с какой-то глубокой ожесточенностью». «Одним из самых незабываемых мгновений с отцом за всю мою жизнь» Джек называет тот день, когда они поднялись на крышу башни «Финки» с ружьем и графинами с мартини. Договорившись о строгих правилах, они по очереди стали стрелять и убили множество канюков – и это было не так уж легко, поскольку для того, чтобы убить большую птицу, вроде канюка или гуся, нужна большая ловкость, как рассказывал Джек. Отец и сын завершили охоту после трех графинов мартини и после отдыхали в гостиной и смотрели «Касабланку». Эрнест пел дифирамбы «Шведу», как он называл Ингрид Бергман. «Это было одновременно и сентиментально, и удивительно интимно, и человечно», – писал Джек.

Вспышки гнева сменялись депрессией и какой-то ползучей апатией. Питер Виртель хранил на камине фотографию Эрнеста, сделанную на «Пилар» в мае 1955 года, когда ему было пятьдесят с небольшим лет, однако он казался на двадцать лет старше: «У Папы крепкие ноги и руки, но во взгляде уже появилась отстраненность, которую люди приобретают ближе к концу своей жизни, и хотя Папа радостно улыбается фотографу, седые волосы и сутулость говорят о том, что этот человек намного старше». Тем летом Хотчнер прилетел на Ки-Уэст повидаться с Эрнестом и Мэри. Они жили в тогда пустовавшем доме у бассейна на Уайтхед-стрит. Хотчнер внезапно увидел, что Эрнест «поправился», в основном вокруг талии. «Он выглядел постаревшим, – заметил Хотч, который в последний раз видел Эрнеста весной 1954 года, спустя всего несколько месяцев после авиакатастрофы. – На лице появились морщины, которых я не видел прежде, особенно вертикальные, между глазами». Кроме того, Эрнест стал по-другому передвигаться: если раньше он всегда ходил на подушечках стоп – эту особенность отмечали многие очевидцы – то теперь он наступал на стопу ровно и слегка прихрамывал. Он приехал с тропической потницей и распухшим лимфатическим узлом под мышкой (ничего страшного, безусловно), но и Хотчу, и Мэри показалось, что Эрнест утратил былую огромную способность к выздоровлению. Пока он оправлялся от травм после авиакатастрофы, в том числе повреждения почек и селезенки, его продолжала беспокоить спина. Чтобы сидеть было удобно, Эрнест часто подкладывал под спину доску и с двух сторон – большие книги. «Мне нужно принимать так много таблеток, – сказал он журналу «Тайм» после получения Нобелевской премии, – что им приходится сражаться друг с другом, если я пью одну за другой».