жизни и культуры, — историки, как правило, склонны придерживаться модели, которая так или иначе связывает эту эпоху с классической древностью. Истоки Средневековья возводятся к средиземноморской Античности. Оснований для сосредоточения на подобной связи и преемственности, казалось бы, предостаточно: из этого ушедшего в прошлое мира Средние века получили и новую религию, и язык культуры и образованности. К тому же преимущественное внимание к истории Франции как воплощению идеального типа феодального Средневековья ориентировало историческую мысль в том же направлении. Другой мир — Германия, Скандинавия, а отчасти и Англия, не говоря уже о восточной половине континента — оказывался как бы в стороне от магистральной линии европейской истории, и особенности общественных институтов и духовных традиций, присущих этим народам, отодвигались на периферию исследовательских интересов. Историки невольно унаследовали грекоримское воззрение о противоположности средиземноморской цивилизации германскому варварству. Преодолеть груз этой традиции оказалось под силу далеко не всем медиевистам. Ни в коей мере не умаляя первостепенной важности античного наследия в судьбах средневековой Европы, все же не следовало бы упускать из виду, что Европа в ту эпоху представляла собой в высшей степени противоречивое и разнородное целое. Если придерживаться указанного подхода, то шаткость и односторонность господствующей модели средневекового феодализма выступят на первый план с еще большей отчетливостью.

Картина средневековой социальной жизни, делаясь все более многоликой и разнородной, утрачивает былую определенность и однозначность. Накопление огромного нового фонда конкретных наблюдений и, главное, изменение взглядов на историю, продиктованное кардинальными сдвигами в научном мировоззрении и в мировиденьи современного человека, не могут не поставить историка-медиевиста перед констатацией: унаследованные от предшествующих поколений представления и о Средневековье, и о феодализме как его смысловом содержании все более ясно обнаруживают свою неубедительность и несостоятельность и нуждаются в решительном переосмыслении, к которому, однако, современная медиевистика, как кажется, далеко еще не готова.

Едва ли оспорима мысль о том, что представления об обществе, господствовавшие во времена Адама Смита, Монтескье, Руссо или Вольтера, весьма далеко отстоят от социологической теории XX столетия. Более того, видимо, приходится допустить, что именно в XVII–XVIII вв., собственно, впервые складываются или оформляются такие концептуальные универсалии, как «общество», «государство», «экономика», «цивилизация». Применительно ко времени, предшествующему XVI–XVII столетиям, эти и подобные им наиболее общие социологические понятия могут употребляться лишь в высшей степени условно[521]. Тем более удивительно, что понятие «феодализм», выкованное мыслителями XVIII в., без особых возражений и радикальных модификаций было унаследовано современной социологией и исторической наукой. Это понятие продолжает играть роль «универсальной отмычки», с помощью которой пытаются раскрыть тайны социальных порядков, якобы доминировавших в Европе на протяжении всего тысячелетнего периода, традиционно именуемого «Средневековьем».

В борьбе и смене историографических традиций одновременно находили выражение и попытки более глубоко проникнуть в средневековые культурные, социальные и политические институты, и новые поползновения модернизаторского толка. Достаточно вспомнить здесь о теории «вотчинного капитализма» А. Допша. Постепенно стало все более ясным, что неоправданной стилизации не избежала и характеристика социального и правового статуса крестьянства. Оно продолжало рассматриваться историками всецело в качестве объекта эксплуатации крупными землевладельцами, лишенного юридических прав и образовывавшего пассивный пьедестал, на котором разыгрывались политические конфликты эпохи. В последней четверти XIX — начале XX в. наиболее пристальное внимание истории крестьянства было уделено медиевистами России и Восточной Европы, где лишь в это время было отменено крепостное право. Благодаря исследовательским усилиям И.В. Лучицкого, Н.И. Кареева, П.Г. Виноградова, А.Н. Савина, Д.М. Петрушевского, Е.А. Косминского, М. Постана была впервые всерьез разработана аграрная история средневековой Европы. Однако вместе с тем было отмечено, что эти и некоторые другие исследователи невольно интерпретировали историю крестьян западного Средневековья в категориях, подчас адекватных не столько социальной и юридической системам Запада XI–XIII вв., сколько природе крепостного бесправия в Восточной Европе XVI–XIX столетий. В то же время понятия «крепостной» и «крепостное право» явно не соответствуют сложности реальных отношений между крестьянами и господами во Франции, Англии, Италии и других странах, где крестьянин, подчиненный власти сеньора, тем не менее, отнюдь не был полностью лишен личной и имущественной правоспособности. Злоупотребления крупных землевладельцев своими прерогативами и полномочиями, несомненно, были неотъемлемой стороной повседневной действительности, вследствие чего на протяжении всего Средневековья крестьяне оказывали им более или менее активное противодействие вплоть до крупных восстаний XIV–XVI вв. Вместе с тем старинный обычай играл поистине ключевую роль в деревенской жизни и, в частности, регулировал отношения зависимости и эксплуатации крестьян.

Приходится признать, что отношения в крестьянской среде, т. е. отношения в основной массе тогдашнего общества, исследованы медиевистами в самой ограниченной степени, и их природа все еще темна для историков. Односторонняя ориентация на историю господствующей социальной верхушки мешает нам выработать более объективный взгляд на природу вещей.

Интенсификация аграрных исследований привела к необходимости отказаться и от стилизаций иного рода. На протяжении длительного времени в среде медиевистов развертывалась полемика между сторонниками общинной (Марковой) теории и приверженцами теории вотчинной; впрочем, подчас обе эти теории объединялись. В первом случае предполагалось, что крупное феодальное поместье возникало в результате внутреннего распада такого пережитка архаического общественного строя, каким историки XIX в. считали свободную общину-марку; ее члены беднели и разорялись, превращаясь в силу этого в зависимых держателей землевладельца. Во втором случае сельскую общину считали организацией, складывавшейся в недрах поместья. Более пристальное изучение этих проблем обнаружило, во-первых, что поместье и деревня сплошь и рядом не совпадали ни территориально, ни юридически, поскольку односельчане могли быть держателями разных господ. Как было установлено Мэтландом и Косминским, огромную роль в аграрной жизни играла мелкая вотчина, состоявшая из разрозненных фрагментов разных поселений и существенно отличавшаяся по своей структуре и способу эксплуатации держателей от крупного поместья. Во-вторых, несостоятельность общинно-марковой теории доказывается тем, что, согласно неоспоримым свидетельствам новейшей археологии, истории древних поселений и иных дисциплин, марковая община отнюдь не была принесена германцами на территорию завоеванных ими римских провинций, ибо отсутствовала в древней Германии: на протяжении огромного исторического периода, от середины I тысячелетия до н. э. и вплоть до Великих переселений народов (и много позднее), германцы — земледельцы и скотоводы — жили преимущественно в обособленных хуторах. Как подчеркивает ряд медиевистов, Европа еще и к концу I тысячелетия н. э. оставалась миром «редкого человека». Поэтому едва ли могла возникнуть потребность в создании крупных деревень и в регулировании порядка землепользования. Лишь с ростом численности народонаселения незадолго до 1000 г. начались интенсивные расчистки лесов и пустошей под пашню, что приводило к созданию групповых поселений и возникновению общинных распорядков. Экономическая история Европы начинается с аграрного индивидуализма, а не с общинного строя, и последний распространился, преимущественно под эгидой вотчины, собственно, лишь в период Высокого и Позднего Средневековья, более или менее