говорится: эту надпись и этот рисунок вырезал такой-то. Важно было подчеркнуть, кто сделал эту надпись. Текст более или менее стандартен. Но это я сделал и я хочу, чтобы об этом знали грядущие поколения. Все погибает и все умирает, и сам ты умрешь — я вольно перефразирую эддические «Речи Высокого». Но единственное, что останется после смерти человека, — это суд о нем, его посмертная слава. Вот о чем они заботились — о своей индивидуальной репутации, о своей славе. Во всех памятниках древнескандинавской литературы мы обнаруживаем этот профилирующий мотив — отстаивание индивидом самого себя. Повторяю: это средневековый индивид, древнесеверный индивид.

Но рассмотрим названные факты в контексте соотношения медиевистики и скандинавистики. Согласно доминирующей точке зрения, в ту эпоху, к которой мы относим викингов, никакой индивидуальности не было, она возникнет в конце Средневековья — начале Нового времени, не раньше Возрождения. Однако в древнескандинавских источниках мы увидели совершенно обратную картину — торжество специфического индивидуализма, отстаивание человеком своего собственного self, своего человеческого достоинства, за что ему не жалко ничего, включая не только жизнь других людей, но и собственную. И все это пышным цветом цветет в начале Средневековья. Когда же происходит христианизация и система христианских ценностей начинает интериоризироваться сознанием людей, тогда и скальды все меньше начинают говорить: «Я, я, я…». Это становится несовместимым с учением о грехе гордыни. Таким образом, отсутствие в поле зрения медиевиста скандинавского материала оказывается препятствием для понимания того, как происходило дело.

Идея поступательного движения, развития, эволюции человеческой индивидуальности, сохраняющаяся в научной литературе вплоть до наших дней, должна быть, мне кажется, пересмотрена. Она уже пересматривается. Моя книга об индивиде в средневековой Европе впервые вышла в немецком переводе (на русском языке ее еще нет) в 1994 г. В 1996 г. в Кёльне состоялась международная конференция, посвященная теме «Личность и индивидуальность в Средние века». Она показала, что, к сожалению, источники используются все те же, о процессе индивидуации судят по тому, что говорили об этом схоласты. Но мыслители, философы Средневековья говорят об индивидуации в таком абстрактном смысле, что трудно понять, идет ли речь о божественных сущностях, о человеческих индивидах или о каких-нибудь камнях, птицах и т. д., ибо все в Божьем творении подвержено процессу индивидуации. Но ведь это вовсе не тот процесс, о котором мы говорим. О том, что происходило с людьми, участники этой конференции ничего не сказали, за исключением одного-двух специалистов.

Радикального перелома в подходе к проблеме человеческой личности до сих пор нет. Я думаю, что привлечение скандинавского материала должно помочь пересмотреть устоявшиеся координаты в исторической мысли. Об этом можно и нужно говорить более подробно; здесь же мне важно было указать на существенность этой проблемы. Традиция, согласно которой скандинавские штудии оказываются отрезанными от общемедиевальных исследований, все более и более обнаруживает свою порочность и, как мне кажется, не только и не столько для скандинавистов, поскольку квалифицированные скандинависты все-таки следят за тем, что происходит в медиевистике в целом, но прежде всего для медиевистов, не являющихся специалистами в области скандинавской истории. Новые проникновения вглубь человеческого сознания можно совершить, если подойти к проблеме с осмотрительностью, без поверхностного переноса выводов, полученных на одном материале, на другие регионы, но понимая, какие проблемы могут быть обсуждены и что нужно проверить по источникам. Это было бы определенным достижением для медиевистики и обогатило бы нашу исследовательскую мысль.

(Впервые опубликовано: «Одиссей. Человек в истории». М., 2001. С. 94–104)

«Феодальное Средневековье»: что это такое?

Размышления медиевиста на грани веков

Не трогайте далекой старины.

Нам не сломать ее семи печатей.

А то, что духом времени зовут,

Есть дух профессоров и их понятий,

Который эти господа некстати

За истинную древность выдают.

Гёте. «Фауст» (пер. Б. Пастернака)

Какое, милые, у нас,

Тысячелетье на дворе?

(Б. Пастернак)

Вопрос о кризисе исторического знания возникает в дебатах современных историков довольно часто, хотя истолкования понятия «кризис» в высшей степени различны. Приходится допустить, что, какова бы ни была позиция того или иного исследователя, налицо причины, побуждающие специалистов все вновь и вновь возвращаться к этой проблеме[507]. В статье десятилетней давности, на которую я позволил себе сейчас сослаться, я был склонен к довольно оптимистическому прогнозу: кризис, переживаемый нашей профессией, это кризис роста. Ныне, однако, я испытываю потребность взглянуть на ситуацию под несколько иным углом зрения, а именно: подчеркнуть расхождения и даже прямые противоречия между общими понятиями, которыми по традиции пользуются медиевисты, с одной стороны, и конкретным материалом, ими накопленным на протяжении последних десятилетий, с другой. Но следует признать, в основе этого пересмотра позиций таятся те сдвиги, которые произошли и продолжают происходить в научном сознании, в том числе и в сознании историков. Мы смотрим на наш мир, включая и мир исторический, уже под иным углом зрения, нежели тот, который был привычен историкам еще совсем недавно. Следовательно, источник кризиса — не столько в накоплении новых фактов и наблюдений, сколько в изменениях в нашем понятийном аппарате, изменениях, о природе и значении коих мы не столь часто задумываемся и существование коих вообще сплошь и рядом не склонны признавать.

Речь пойдет о таких, казалось бы, до очевидности ясных и расхожих концептах, как «Средневековье» и «феодализм».

Заглавие предлагаемого читателю текста не лишено претенциозности, но я должен сразу же предуведомить: ожидающие получить содержательный ответ могут дальше не читать — ответа не предполагается, что отнюдь не отменяет настоятельной потребности самой постановки вопроса. Однако постановка вопроса нуждается в своего рода оправдании. Действительно, кто же не знает, что такое феодализм и что такое Средневековье? Основанием для того, чтобы тем не менее задаваться подобными вопросами, служит прежде всего факт безудержного злоупотребления указанными категориями. И что любопытно: чем чаще они упоминаются, тем реже мы встречаем попытки задуматься над тем, о чем, собственно, идет речь. Вокруг этих терминов скопилось множество произвольных суждений и толкований, они настолько плотно вошли в исторический и обиходный лексикон, что избавиться от них невозможно, а потребность уточнить их содержание возникает лишь в виде исключения.

Историка, который на протяжении более полустолетия косвенно или даже напрямую сталкивался с этой проблемой, время от времени тревожила неясность и, если вспомнить дебаты в среде медиевистов, противоречивость трактовки этих «проклятых» концептов. Возвращаясь совсем недавно к собственной «истории историка», я не мог не остановиться на том, что первая битва, в которой мне пришлось отстаивать свои взгляды, была спровоцирована