Кто-то мне не нравился с первого взгляда, кто-то со второго. Кто-то, наоборот, казался интересным, но после короткого разговора мне становилось понятно, что этому человеку в моём театре не место. Я искал людей не только в университете, но и в Медицинском, в Институте культуры, в Политехническом. В Институте пищевой промышленности искать не стал. Не имел надежды.

Объявлять набор, разместив объявления по вузам, категорически не хотелось. На такие объявления, как показывал опыт студии пантомимы, откликались только милые, тихие, толстопопые девочки, которым было нужно что-то, чего им не хватало в жизни, но только не само искусство.

С людьми оказалось труднее, чем с оборудованием. Но самым трудным было решить, что будет делать мой театр. Каким он должен быть? Чего я хочу по-настоящему? И что я, по совести, умею делать?

На все эти вопросы у меня определённых ответов как не было, так и не появилось. Тогда я пошёл размышлять от обратного. Я определил для себя то, чего я точно не хочу в своём театре…

Я точно не хотел больше пантомимы. Пантомима у меня вызывала уважительное отторжение. Я, вспоминая свой недавний пантомимический опыт, относился к нему как к суровой школе, похожей на тюремное прошлое, но не уголовное, а благородное, доставшееся борцу за светлые идеалы.

Пантомима виделась мне как школа аскезы и тяжёлых самоограничений, целью которых было воспитание трудолюбия и серьёзного отношения к сценическому делу. Я, расставшись с пантомимой и взглянув на неё со стороны, понял простую вещь. Я понял отчётливо и ясно, что пантомима – это недоискусство. Это набор приёмов и упражнений, а самое главное – это набор правил, условностей и запретов, которые в принципе не позволят полноценного художественного высказывания. Пантомима была любима и почитаема во времена романтические, поэтические и иносказательные. Пантомима была в фаворе, когда вся молодая интеллигенция упивалась «Маленьким принцем» Экзюпери и хотела быть и говорить как герой этой сказки. Хотела быть наивно-многозначительной и печально-таинственной. Пантомима была идеальна для того времени. Все мимы были немного Маленькими принцами: забавными, печальными, трогательными, беззащитными, но благородными, чистыми и не от мира сего.

Я таким быть не хотел. Я хотел быть от мира сего, а стало быть, чёрное трико, белый грим и все ограничения мне хотелось забыть, оставив себе только физические и выразительные возможности, доставшиеся в наследство от пантомимы. А также дисциплину и благородство.

Клоунада, со всеми эстрадными фокусами и непременным стремлением людей смешить, мне была неинтересна и неприятна. Хотелось чего-то другого, хотелось чего-то посередине. Но говорить со сцены мне пока ещё не захотелось. Я не понимал, как это делать. Театр, в котором говорили, мне не нравился. Театр, в котором молчали, был в прошлом.

Из головы у меня и из сердца не шло моё самое первое и самое сокрушительное впечатление от увиденного на сцене. Я мысленно возвращался к вечеру в Доме учёных в Томске. Я вспоминал спектакль «Шляпа волшебника». С тех пор минуло шесть лет. Ничего конкретного я вспомнить не мог. Помнилось только чудо случившегося со мной, без которого не было бы ни пантомимы, ни фестивалей, ни живого памятника на улице в Берлине и вопроса, какой делать театр самому, тоже не было бы.

Я понимал, что, скорее всего, увидь я тот спектакль теперь, то ничего особенного я в нём бы не обнаружил. Только случившееся волшебство подсвечивало мои воспоминания о том событии удивительным ярким светом, в котором ничего конкретного, кроме самого этого света, невозможно было вспомнить.

Для себя я решил, что попробую сделать нечто подобное. Что-то просто красивое, весёлое и детское по своей сути. Сделаю сказку, воспроизведу какое-то чудесное и любимое детское впечатление. Буду делать, как получится и как умею… Ну а если надо будет делать то, что не умею, то буду придумывать и учиться на ходу.

Я задумал для начала сделать спектакль без слов, но не пантомиму. Однако слово для себя я не исключил. Я решил: если понадобится слово, то ничего не поделаешь, пусть будет.

Несколько дней я вспоминал и выписывал на листочек названия книжек, с которыми были связаны самые сильные и радостные впечатления детства и ранней юности. В том списке оказались дивные книжки, от которых замирало моё сердце, и я, маленький, не соглашался с тем, что такие книги заканчивались. Там была и «Чёрная курица», и «Винни-Пух», и «Собака Баскервилей».

Но после долгих мучительных рассуждений и споров с самим собой я выбрал для постановки «Остров сокровищ» Стивенсона. Нет! Я не собирался ставить этот роман на сцене. У меня и в мыслях этого не было. Для такого замысла мне нужно было бы узнать, как делается инсценировка романа, научиться писать пьесу, освоить профессию режиссёра и пригласить в театр минимум десятка три актёров, которые не поместились бы на сцене моего ещё не существующего театра.

Я подумал о том, что все знакомые и приятные мне люди так или иначе знают книжку «Остров сокровищ», знают и помнят хотя бы в общих чертах, о чём она и какие в ней персонажи. Поэтому воспроизводить этот будоражащий воображение роман на сцене, изображать его героев и пытаться пересказать приключения я не хотел, не видел в этом смысла да и не смог бы, если бы захотел.

Я придумал сделать спектакль, в котором бы просто существовали какие-то герои в некоем морском путешествии. Был у Стивенсона в романе доктор Ливси – значит, в моём спектакле будет доктор. Был в «Острове сокровищ» капитан Смоллет, педант и служака, – значит, у меня будет капитан. Был Джон Сильвер, обаятельный, умный и страшный пират, – сделаю пирата. Что именно все эти герои будут делать, я решил выяснить по ходу. Сначала надо было набрать людей, посмотреть на них и делать то, что будет получаться у конкретных артистов.

Что ещё я для себя решил твёрдо, так это, как только будет где и с кем работать, сразу начать репетировать. Долгие, непонятно к какой цели ведущие тренинги и бесконечные занятия на совершенствование физических возможностей, мне были уже противны. Я хотел делать спектакль. Сразу. И я хотел, чтобы работа была весёлой и интенсивной. Мне совсем не хотелось долго и нудно репетировать. Мне хотелось быстро и радостно сделать спектакль и его играть.

Зачем? А на этот вопрос у меня не было и не могло быть ответа. Просто ничего другого я не хотел вовсе. На занятия, на лекции, на семинары я ходил, стараясь не пропускать, держа данное отцу обещание. Но всё тогда я слушал вполуха, видел вполглаза. По окончании занятий я тут же мчался куда-то, вечно спешил. Дорогу в библиотеку и общежитие практически позабыл. Той осенью и зимой я до того ушёл в путаницу дел, размышлений и переживаний, связанных с созданием театра, что совсем не находил времени и сил на встречи с моей будущей женой и едва не разрушил ещё не существующую и даже не намеченную семью.

К началу октября я наконец определился с выбором людей. На моё предложение прийти в театр и стать в нём актёрами под моим руководством откликнулись человек десять из двадцати. А когда избранные пришли в мой театр и увидели пустой выставочный зал, в котором не было ни единого стула, то желающих осталось всего пятеро. Три человека из университета и два из Института культуры.