рабочих, в армии воры проявили максимум своей деятельности, нужно было у себя в тылу организовывать комендатуры, на что расходовалось много людей, а полки пополнялись лишь красноармейцами. Армия остановилась для передышки и, раз остановившись, уже не смогла держаться. Начальники еще сделали несколько усилий, и солдаты напряглись, но это, по-моему, окончательно их вымотало, и славное наступление перешло в бесславное и ужасное отступление.

Пробовали было дорогой останавливаться и драться в открытом поле, но после подобных проб дело только ухудшилось, и армия не смогла удержаться даже на заранее приготовленных позициях. Вот к чему приводит работа самодельных стратегов.

Мой начальник штаба полковник Соболевский нервно заболел, его заместитель подполковник Решетников272 измотался, оперативный адъютант совершенно отупел, и его пришлось отправить в тыл на отдых, а затем в госпиталь. Я кое-как держался, но, конечно, вымотался, изнервничался и так ругался со штабом корпуса, как еще никогда.

Генерал граф Пален, командир корпуса, отдался своему начальнику штаба Видякину, эрзац-офицеру, который в это время уже не годился для боевой операции, хоть и был честным человеком.

Вы знаете, что я отличался и прежде резкостью, а тут с Видякиным обнаглел и чистил его вовсю, и потому, что сам себя считал идейным и честным борцом с большевиками, и потому, что год борьбы с ними дал мне опыт и имя, и потому, что мои предупреждения оказались верными, и потому еще, что к непосредственным бойцам я был гораздо ближе, чем они.

Князь Ливен все не приезжал, хотя у нас его все с нетерпением ждали и верили, что он выручил бы свое детище из дальнейшей гибели. Прибывшие из Парижа письма князя Ливена читались нарасхват, но сам он из-за плохого состояния раны не приезжал. Этим воспользовались наши недоброжелатели и, когда мы стали около эстонской границы и не были в состоянии не только перейти в контрнаступление, но и удерживать позиции в наступившие морозные ноябрьские дни, тут штаб корпуса, с разрешения армии, попробовал поставить нового начальника Ливенской дивизии (теперь пятой).

Сперва приехал генерал Перемыкин, потом командовал полковник Бобошко, но ни один из них армии уже не спас. Дни пребывания армии около эстонской границы были для войск ужасны. В пределы Эстии армию не пускали – в это время в Юрьеве заключали мир, – а держаться не было ни сил, ни возможности.

В момент армейских, политических, стратегических и тактических неудач из армии начинают уезжать сперва генерал Родзянко, потом Юденич, его начальник штаба генерал Вандам, генкварт генерал Малявин и пошло, и пошло. Что-то хотел сделать генерал Глазенап, но он оказался человеком несерьезным – в результате быстро вылетел из пределов Эстонии. В Риге он выругал эстонцев так, что они, обозлившись, все вымещали на еще не разбежавшейся бывшей армии, затрудняя и жизнь и возможность выбраться из Эстии. Латыши тоже стали внимательней относиться к чинам армии, имевшей таких несерьезных руководителей. Развал армии дошел до апогея. Кое-как кто-то из агентов «тети», за цену всего, что было в армии ценного, чуть ли не включительно до обручального кольца на руке и креста на груди, добился выпуска нас на территории Эстонии, и тут пошла косить армию вошь.

Через границу нас пропускали с условием сдачи оружия. Под предлогом розыска оружия нас обыскивали, и во время обыска эстонцы брали все, что им нравилось.

Не приходится говорить о том, что они делали с вещами, которые были на повозках, но, обыскивая персонально, они сдирали золотые часы даже у таких лиц, как командир корпуса генерал Арсеньев. В этом случае, чуть ли не при помощи «тети», часы были отданы, но в общем жаловаться было некому, а потому и царил произвол.

Я, сдав дивизию 18–20 ноября 1919 года, выбыл окончательно из строя и потому еще, что и женка, и Юрочка, которые не хотели больше со мной расставаться, после «прелестной» жизни под владычеством большевиков в Риге заболели, и я хоть раз имел возможность о них позаботиться. К сожалению, это было уже поздно для Юрочки. 1 декабря он умер; похоронили его в Нарве. Умер он от воспаления легких, простудившись во время отступления.

…Мы нелегально (без ведома эстонских властей) жили в Нарве у сердобольных людей до тех пор, пока это было возможно. Тиф в Нарве и вообще в расположении армии свирепствовал ужасно. Люди умирали, как мухи осенью. Тут было что-то ужасное. Два раза перебираясь с одного пункта расположения в другой, мы все же относительно прилично устроились. Я продолжал числиться командиром бригады, но отказался от всякой работы с лицами, подобными Глазенапу, а таких за последнее время в армии набралось более чем достаточно. Поселился я в центре интернированной армии, но все же в 14 верстах от своей, теперь 5-й дивизии (все-таки наименование «Ливенская» уничтожили – сменою начальников дивизии). Начали поговаривать о перевозке солдат армии по всему земному шару (в Бразилию тоже предполагалось), но уехать удалось лишь «балаховцам» (это авантюрист, но о своих работниках заботится до конца) и отдельным лицам, имевшим какие-нибудь документы, доказывающие их принадлежность к какому-нибудь вновь образовавшемуся государству. За неимением иного выхода, некоторым пришлось отправиться в Совдепию «на милость победителя». По большей части такие приходили прощаться со слезами на глазах. Участь этих лиц, как слышно, была незавидной, а ведь среди ушедших были прекрасные люди, мечтавшие не о большевистской России. Некоторых же эстонцы безжалостно выгоняли за свою пограничную проволоку и таким образом отдавали их в руки врагов. Протесты даже иностранцев почти не помогали. Особенно нетерпимо к русским относился старый русский офицер полковник Тениссон, командир 1-й Эстонской дивизии. Другие были более или менее сдержанны. Мир Эстонии с Совдепией был заключен. Северо-Западную армию послали в леса и болота на работы и поставили в такие условия, что каждый бежал куда мог, лишь бы уйти вон из пределов своей бывшей союзницы Эстии, которой в свое время оказали очень большую помощь. В это время ко мне началось форменное паломничество. Все хотели выбраться куда угодно, лишь бы не сидеть в Эстии. Веру в армейское начальство потеряли, так как каждый начальник считал почему-то за благо обманывать армию разными обещаниями. Я тоже ничего сделать не мог за весьма редкими исключениями. Ко мне приходили отчаявшиеся люди и говорили: «Вы нас вывезли из нашей родины, вы и дайте нам возможность туда вернуться». Большинство людей в отряде было из Латвии. Я имел возможность оставить Эстию еще в январе 1920 года – у меня были необходимые документы и в консульстве были необходимые указания, но «удрать»