это у людей называется, на незащищенный акт. Только у них акт незащищен именно для самцов. Могут и закусить в финале партнером.

— Ладно, а что будет, если я встречу еще одну?

— Одну кого?

— Ну… liebe.

— Плохо тебе будет. Тикай, Гонзо, если встретишь.

— Ты это серьезно?

На Новака он смотрел в прямом смысле сверху вниз, превосходя и в ширине плеч, и в общей массе, и в зале выжимал в полтора раза больше своего веса, лось чистейший, но… Но Пепа светил глазками чуть ли не с состраданием, кабы Новаку вообще было известно то чувство:

— Я-то серьезно. А ты вот — нет, дурень. Не встретится тебе еще одна liebe — и радуйся, дольше проживешь. Если им что-то нравится, они берут это сами.

— Я не что-то.

— Сложно ощутить себя объектом, правда, старик? Я потому и говорю — будь осторожен.

Глава 12 Побочная занятость

За три года, что прошло с того разговора, он впрямь поубавил веселости. Потому что жизнь снова опередила мечту. Нет, за ним не гонялись страстные попрыгуньи-стрекозы — да он того и не ожидал — но перестройка самоощущения осуществилась глубочайшая. От оружия он отказался, сколько бы ни пытались ему навялить — не взял ни в одной стране. Последний раз в прицеле он видел Элу, и то, что ствол был пустой, ничего не меняло — он раз за разом видел в прицеле только ее. Поэтому — нет, справлялся своими силами. «Уболтать и развести» как умение с возрастом приняло совершеннейшую форму, мало кто мог противостоять, и ктыриное ли это свойство или человечье, Гонза не задумывался. Оно просто работало. Под всей природной своей милотой стал… говорили — стальным, но он-то знал, что это хитин. Скользкий и прочный, пуленепробиваемый для взгляда.

И только огромный рабочий опыт, опыт вживания позволил ему грамотно мимикрировать под среду. Этого — мимикрии — собственно, от него и хотел Новак, вцепившийся намертво, предложивший отработать.

— Что мне будет нужно делать?

— Да ничего особенного. Делать будут специально обученные люди. Раз уже тебе выпала эта странная способность — видеть — будем ее выгуливать. Тебя носит по свету в самые разные его закоулки — присматривай, Гонзо. Просто присматривай. Ничего не делай. Свисти энтомологам, если что увидишь.

— Оу, шпионаж, нарушение неприкосновенности частной жизни, самих основ и конституционных свобод цивилизованного общества? То, что я люблю!

— Ты не путай свободу с хаосом, двукрылый. Но, да, парадокс, тебе ничего не нужно делать — и ты можешь всё. Постарайся удержаться на границе. Хотя кому я говорю. Долго же не удержишься.

Заканчивался четвертый год точно выверенного баланса. Кондотьер-канатоходец, он шел по крышам и выше крыш, удерживая равновесие пером на вытянутой руке. Первое вскрытое дело оказалось простым, но тошным — паразитирование на человеческом молодняке. Директор частной школы насиловал учеников сам и покрывал насильников. Собственно, дальше это даже не было журналистским расследованием — он гулял по свету и иногда поглядывал по сторонам. На него западали самки хищнецов — межвидово он все равно был им привлекательней, чем человеческие мужчины, годные тем только на корм, — а он их сдавал энтомологическому надзору, своему в каждой стране. Грушецкий никогда не интересовался тем, что случалось с его несостоявшимися партнершами после, даже не вступал с ними в контакт порой, да и зачем? Ничего такого, что бы могло всерьез замарать его. Просто их видел, просто информировал. Ему-то по-прежнему теплей всего ощущались человеческие женщины, хотя теперь он знал, что это всего лишь корм. Корм надо было брать понемногу и так, чтобы не пугать ресурс. И все бы ничего, пока это задевало чужое. Но однажды задело свое. В Варшаву занесло в прежнюю компанию, и увидел, вот собственными глазами увидел, как существо, которое он прежде считал своим другом, пожирает пасынка от первого брака своей человеческой жены… пришлось сообщить, куда полагалось, и раззнакомиться — его не поняли. А после он понял и сам, что непонимание отныне станет сопровождать его по жизни везде, где он чуть-чуть отклонится от курса, позволит себе вновь соприкоснуться с миром людей, как с чем-то, где можно искать пристанища. Человеческое отваливалось пластами, оставался хитиновый костяк, как ни отвратительно было думать об этом. И подленькая мыслишка подъедала — что не только догнал, но перегнал свое время, что его уже нет, что он — просто свет себя самого, давно угаснувшего в живой теплоте, перегоревшего насмерть.

К исходу того года он съездил на месяц в Индию проблеваться. Ганг смоет. Опять же, зима в тепле, обращение Далай-Ламы — это все если не гармонизировало, то чуть просветляло. И с новыми силами вернулся к рутине. Далай-Лама, кстати, оказался вполне себе человеком, хотя Гонза и подозревал обратное. Индия отвечала его потребности жить налегке, жить малым, за всю жизнь он зависал в ней несколько раз и надолго, напрочь теряя ощущение времени. Интересно, в череде перерождений Ганг снова сделает его насекомым — окончательно — или дополнит в нем человеческое до человека, или вообще выльет из колеса Сансары? Но это сработает, только если развеять пепел… А если это уже реинкарнация, то что такая поганая-то? Лучшей не заслужил? Реинкарнация внутрь, когда, внешне оставаясь человеком, ты раз за разом меняешь содержание — не в легкую сторону. Тогда же он начал и записывать тоже, без имен, разумеется. Теперь на книгу о мистическом у него материала более чем хватало, но публиковать было никак невозможно. Писать об этом было строжайше запрещено. А он все копил, запоминал, держал в голове, думая, что под старость непременно отдаст себе еще один долг и напишет роман — как есть — все равно же никто не поверит, а там уже будет можно. Разве кто-то поверил Кафке? «Королева летних стрекоз», легшая без названия в черновики, подвигалась медленно, хотя теперь у него был камертон, внутренняя подсказка, с которой можно было сверять догадки брутального мужского ума. Да, конечно, никакой документалки официально нельзя, строжайше запрещено, но худлит-то можно? Если уж можно было пану Франтишеку. В конце концов, Гонза рисковал и большим, и чаще. Ну и что ж теперь, что нельзя? Ему одному можно пройти по краю. Рассказать правду, как умел только он, обиняками, но в самую мякотку. И поди докажи, что это не худлит… А начиналось-то все невинно, чисто как путевые заметки, благо, он столько видал в жизни, сколько не во всякую голову влезет. Правда, книга подкинула подлянку там, где не ждал