и пытаться повлиять на ее в этом смысле было абсолютно бессмысленно. Непреклонность в роду явно передавалась по женской линии. Белые волосы, уложенные кинематографичной волной в стиле сороковых годов, отточенная грация сиамской кошки. Грушецкий питал слабость к сиамкам из-за привязанности к матери. Завтракать вышли в колодезной узости и высоты дворик, в котором остро не хватало зелени, и не спасали даже чахлые деревца в кадках. Венеция — сама дерево и кирпич, но мертвое дерево, засоленное в море, не живое. А живое тут только в прошлом и в Арсенале, куда он пока не дошел.

Плеснул в кофе молока — цвет напитка почти не поменялся — потянул с общей тарелки себе прошутто. Поверх смартфона поинтересовался:

— Чем планируете заняться? Шоппинг, встречи, пляжи, местные красоты? Добью пару страниц и буду готов сопровождать…

— О, не знаю пока. Надо спросить Аниелу. Кажется, она хотела маску — раз уж ты заговорил про шоппинг. И катер, если не гондолу, чтобы покататься.

Мать и сын перебрасывались репликами, изучая в сети каждый свое, но внимания матери в большей степени хватало еще и на сына.

— Знаю одну лавку, вчера видел в Каннареджо. Годнота, аутентичность, никакого пластика. Даже мне понравилось. Правда, цены конские, и такая лютая бабка за прилавком…

— Зайди туда в велотрусах.

— Что? — Ян осоловело оторвался от пролистывания новостной ленты.

Пани маменька безмятежно разглядывала в планшете очередную этрусскую вазу:

— В велотрусах, говорю, зайди. Скидку дадут.

— Ты меня до конца жизни троллить будешь этой историей?

— До конца моей, вероятно. Ибо ты был очень убедителен в этой истории, мой дорогой. Трогателен, я бы сказала.

Не чувство юмора, а моденский бальзамический укус многолетней выдержки, дорожающий с каждым годом. Пить это невозможно, но как приправа бесценно.

— Как будто в других историях я был менее убедителен…

— И то верно.

Вот уже и седой. Когда ты седая, это печально, понятно, но осознаваемо, а когда твой сын седой… Нельзя, нельзя, думала пани Зофья, жить жизнь своего ребенка, есть его, иметь его, воспринимать его как субстрат. Это мы субстрат для них самих. А он седой. И девочка у него хорошая была, видела однажды, но и ту прогулял, похоронил, и надежды на нового внука тоже не оправдались. В пустоту ведет ветвь ее смоковницы, какая жалость… и перевела глаза на Аниелу, выползшую сей момент из отеля, плюхнувшуюся к ним за столик. Внучка была хороша собой — что не удивительно — и пуста, словно раковина моллюска, в которую забыли вложить песок для жемчуга. Инородное тело должно быть в нас, чтоб нарастить на него сокровище, а эта всё получала сразу, с рождения на готовом. Кому другому тут бы и расцвесть, но дева получилась темперамента и легкомысленного, и истерического — к двадцати годам ничего толкового даже в плане начинаний в ней видно не было, хотя мозгами Господь не обидел. Но, может, оно и хорошо, страданий для самосовершенствования пани Зофья внучке определенно не хотела.

Зевая, сероглазая дева угнездилась меж родичей и вытянула из заднего кармана джинсов смартфон в тот момент, когда старшее поколение отложило гаджеты. Приняла от отца чашку кофе, цапнула с тарелки пармезану.

— Ба, доброе утро. Пап, привет. Я нашла тут, смотри, катерок по островам…

Нашептала нелегкая. Катерок по островам совершенно не выходил в планы Грушецкого, оттуда как раз прибывшего. Родственное общение несет свои отягощения.

— А ничего менее попсового нет? Исключительно ради нашей встречи?

— Ну, тебе, великому путешественнику, и нет, — не осталась в долгу дочерь, — я тебя и не зову, одна поеду.

— Кто бы тебя отпустил одну…

За себя не боялся совершенно. Баг системы состоял в том, что теперь он сходил с ума за близких, панически боялся за женщин рядом с собой, ощущая себя приносящим несчастье, ощущая в себе корень проблемы. И, в общем, был не так уж не прав.

— Интересно, пап, как же тебя не парит триста шестьдесят дней в году, где я и что со мной происходит? И ты мирно довольствуешься скайпом?

— С трудом. Вот и пытаюсь наверстать упущенное за оставшиеся пять.

После Праги он заимел ПТСР, какого не было и после сирийской войны. Проверял, звонил, кто где, вовремя ли на месте. Загонялся. Да, загонялся, и что? Да любой бы на его месте начал загоняться! Вероятность того, что близкие станут чужой едой, была исчезающе мала, но временами Грушецкого подбрасывало.

— Пап, отстань, а? Я большая. Вцепился в меня, как клещ.

Как ктырь. Далось же ей это насекомое сравнение. Или что-то чует? Это вот тоже было моментом острой внутренней паники — а если они узнают, что тогда? Но потом отпускало. Да ладно. Никто так не слеп к нашей подлинности, как близкие.

Анеля хмурилась и жевала сыр. Он пытался, он честно пытался дать ей больше свободы. Помогало только на расстоянии. Вблизи утрачивал контроль и вцеплялся, да, исключительно из боязни за нее — лютая доля всех отцов. Принудительно отрывал себя от нее, отправляя себя же и погулять, чтоб не задушить опекой. «Я большая». Конечно, большая. Примерно в половину сердца. Любовь сильней, когда очищена от позывов тела. Он не видел в ней себя, но видел нечто прекрасное.

— Клещ? Я же похож на наседку.

— Ты похож на зануду. И это так потрясающе не совпадает с тем, как ты выглядишь…

— И как я выгляжу?

— О, — она закатила глаза. — Потрясающе. А то ты не знаешь! Короче. Я поеду одна.

— И как бы ничего, что я пропилил половину земного шара только потому, что кровиночке захотелось гулять по Венеции. Ну-ну.

— Пап… ну, хватит! Ну, я уже учусь тут, в Италии, второй год!

Синьора Грушецкая, полуприкрыв кошачьи очи, вслушивалась в перебранку, пытаясь понять, как ей удалось породить такое звонкое племя. Такое жадное к жизни — они оба и спорят об этом, но разными словами. Девочка хочет свободы, Ян хочет любви… хотя никогда не признается в этом. А мальчиком он был очень ласков, не чета себе нынешнему. Мир жесток к мальчикам, из них потом вырастают мужчины.

Синьора Грушецкая, человек и искусствовед, профессор-медиевист Падуанского университета, как-то, в бытность преподавателем словесности в женском колледже зазвала богоданного сына к своим студенткам объяснить, отчего, по ее мнению, не стоит женщине выбирать журналистику профессией. Ян пришел, развернул обаяние, очень подробно объяснил, почему нет. Стремление девушек-выпускниц к журналистике, конечно, резко возросло. Двое так и прямо попытались пробиться к нему на стажировку на телевидение. Одной удалось, но лучше б не удавалось — из-за