И хотя провинциальная родственница пока непродемонстрировала никаких уникальных способностей, в ней, несомненно, былочто-то незаурядное.

Капиталы Мэйфейров и авторитет семьи вполне способныобеспечить Мэри-Джейн безбедное существование. Почему бы ей не заниматься сперсональным учителем – например, с тем, которого пригласили, чтобы навсегдаосвободить Мону от скучных, смертельно надоевших занятий в школе? Беатриснастаивала на необходимости купить Мэри-Джейн какую-нибудь достойную одежду,прежде чем та уедет из города, и, конечно же, впредь посылать ей приличныевещи, чтобы она не рядилась в обноски.

Была и еще одна тайная причина симпатии Моны к Мэри-Джейн.Ковбойская шляпа – маленькая соломенная шляпа со шнурком, красовавшаяся наголове гостьи в первые минуты ее появления, сброшенная затем на спину ивернувшаяся на свое место, как только Мэри-Джейн села за руль пикапа.

Ковбойская шляпа… Давняя мечта, не забытая и тогда, когдаМона стала по-настоящему богатой и летала по всему миру на собственномсамолете. В течение многих лет она рисовала в своем воображении, как в такойвот шляпе по-хозяйски входит в офисы, банки, осматривает цеха заводов и фабрик…А Мэри-Джейн Мэйфейр уже носила ковбойскую шляпу. С косичками на макушке, взатрапезной хлопчатобумажной юбчонке, в глазах Моны она воплощала собойправильный и успешный стиль жизни. Даже ее обломанные, с шелушащимся фиолетовымлаком ногти были частью все того же стиля, придававшего ей грубоватуюсоблазнительность.

Ладно. Нетрудно будет проверить это, не так ли?

– Какие у нее глаза, Мона! – восхищалась Беатрис,когда они прогуливались по саду. – Согласись, этот ребенок великолепен! Непонимаю, как я могла… Ее мать… Знаешь, та всегда была психически нездорова.Нельзя было позволять ей убежать с ребенком на руках. Но между нами иМэйфейрами из Фонтевро всегда были скверные отношения.

– Ты не можешь заботиться обо всех, Беа, –убеждала ее Мона. – Во всяком случае, не в большей мере, чем Гиффорд.

Однако позаботиться следовало бы. И если Селии и Беатрисзадача не по силам, что ж, придется заняться этим ей, Моне. Она вдруг отчетливоощутила себя частью большой команды, и новое ощущение стало для нее в этотвечер одним из глубочайших откровений. Пока в груди бьется сердце, Мона будетделать все, чтобы мечты Мэри-Джейн стали реальностью.

– Девочка весьма своеобразна, но производит приятноевпечатление, – признала Селия.

– Да… и этот пластырь на ее колене, – едва слышнопробормотал Майкл. – Удивительное создание. Я верю тому, что она сказала оРоуан.

– Я тоже, – кивнула Беатрис. – Только…

– Только – что? – с отчаянием в голосе спросилМайкл.

– Что будет, если она так никогда и не заговорит!

– Постыдись, Беатрис! – с упреком воскликнулаСе-лия и внимательно посмотрела на Майкла.

– Ты находишь пластырь сексуальным, Майкл? –спросила Мона.

– Право, не знаю… Пожалуй… На мой взгляд, в этойдевочке сексуально все. Но при чем тут я?

Казалось, он говорит вполне искренно и сам непритворно в этоверит. Ему хотелось вернуться к Роуан, хотелось просто сидеть с ней рядом ичитать какую-нибудь книгу.

На протяжении какого-то времени после того дня Роуан – Монаготова была поклясться – выглядела как-то по-иному: глаза ее время от временисмотрели строже, а иногда в них словно застывал невысказанный вопрос. Бытьможет, следовало бы снова послать за Мэри-Джейн? Впрочем, возможно, она и самавот-вот вернется. Мона неожиданно для себя обнаружила, что с нетерпениеможидает встречи. А может, попросить нового шофера завести чудовищно длинныйлимузин, уложить в кожаные карманы лед и напитки и отправиться к затопленномудому? Она могла себе это позволить, имея в своем распоряжении личныйавтомобиль. Правда, Мона еще не успела привыкнуть к своему новому положению.

В течение двух-трех последующих дней казалось, Роуанчувствует себя лучше: у нее все глубже прорезывалась маленькая морщинка на лбу,наличие которой можно было счесть свидетельством работы разума.

Но вот сегодня… В этот тихий жаркий полдень…

Мона видела, что Роуан постепенно, но неуклоннососкальзывает в прежнее состояние. Даже жара и влажный воздух никак на нее невлияли. Лишь капли пота то и дело выступали на лбу, и Селия неустанно отиралаих, однако сама Роуан даже не делала попыток сделать это самостоятельно.

– Пожалуйста, Роуан, поговори с нами. – Голос Монызвучал по-детски тоненько и просительно. – Я не хочу быть наследницейлегата! Можешь сколько угодно ругать меня за это, но я не хочу. – Онаоперлась на локоть, и рыжие волосы опустились словно вуаль между ее лицом ичугунной оградой сада, создав иллюзию уединения. – Ну пойми же меня,Роуан. Ты знаешь, что сказала Мэри-Джейн Мэйфейр? Что ты все слышишь ипонимаешь, что ты здесь, с нами. Пожалуйста, Роуан!

Мона подняла руки, чтобы поправить ленту и избавиться отнеприятного ощущения зуда. Ленты не было: Мона перестала повязывать ею волосыпосле смерти матери. На голове теперь красовалась усыпанная жемчугом заколка,слишком туго зажимающая тяжелую прядь волос. Черт с ней. Она расстегнулазамочек и позволила волосам соскользнуть на спину.

– Послушай, Роуан, если хочешь, чтобы я ушла, дай знак.Я пойму и мгновенно исчезну.

Роуан молчала, устремив пристальный взгляд не то надикорастущую изгородь из лантаны, усыпанную мелкими коричневыми и оранжевымицветами, не то на кирпичную стену.

Мона тяжко вздохнула, точно капризный и нетерпеливыйребенок. В конце концов, она уже перепробовала все, кроме гнева и раздражения.Может, настало время кому-то использовать и такой способ?

«Только пусть это буду не я», – мрачно подумала она.

Она встала, подошла к стене, вырвала два прутика лантаны иположила их перед Роуан – словно дар богине, сидящей под дубом и внимающейлюдским молитвам.

– Я люблю тебя, Роуан, – едва слышно произнеслаМона, – ты мне необходима.

На одно мгновение глаза ее затуманились – казалось, всязелень сада сомкнулась в одну зеленую вуаль. Мона на миг ощутила стеснение вгорле, в голове слегка застучало, а затем настало высвобождение – гораздо болеетяжкое, чем рыдание: некое смутное и ужасное прозрение, осознание случившегосякогда-то кошмара.