Глаза Майкла светились теплотой. Но уже через минуту искоркив них потухли и он с головой ушел в себя, погрузился в невеселые мысли – бытьможет, о Моне, обо всех… и даже о стоявшем перед ним стакане, наполненномлипкой жирной смесью. Такое впечатление, что он, оставив все надежды, впал вглубочайшее отчаяние и едва ли кому бы то ни было – даже самой Роуан – удастсядостучаться до него.

– Майкл, ради бога, она поправится. Если все обстоиттак, как мы думаем, ей непременно станет лучше.

Он ответил не сразу и лишь спустя какое-то времяпробормотал:

– Она сидит все на этом же месте, не над могилой, норядом с ней…

Голос Майкла звучал глухо и мрачно, чувствовалось, что онблизок к слезам, и Мона с трудом находила в себе силы сдерживаться. Она всемсердцем стремилась к этому мужчине, ей хотелось подойти, обнять его… Но… Этобыло нужно ей, не ему.

Она вдруг заметила, что Майкл улыбается, и поняла, чтоделает он это только ради нее.

– Твоя жизнь наполнится прекрасными вещами, ведь демоныуже убиты, – сказал он, философски пожав плечами, – и ты наследуешьрай. – Его улыбка становилась все шире и была на удивление доброй. –А она и я… Мы унесем свою вину в могилы – все, что мы когда-либо сделали или несделали для других, все, что должны были и не смогли сделать друг для друга.

Майкл вздохнул, склонился над столом, облокотившись на негосложенными руками, и принялся смотреть в окно, за которым сияло солнце, одаряявесенним теплом шелестящий зеленью сад.

Казалось, он наконец пришел к какому-то решению и постепенновновь становился самим собой – философствующим, но не побежденным.

В конце концов он встал, взял в руки стакан и вытер егостарой белой салфеткой.

– Да, хочу сказать еще об одном. Как это все-такипрекрасно – быть богатым.

– Что?

– Иметь льняные салфетки. В любое время, когдазахочешь. И полотняные носовые платки. Мой отец никогда не пользовался дажебумажными. Гм-м-м-м. Я так давно не задумывался об этом.

Он подмигнул Моне, и она не смогла удержаться от ответнойулыбки. Ну и дурачок! Но кто еще, черт возьми, мог бы вот так подмигнуть ей,кроме него? Никто.

– От Юрия по-прежнему никаких вестей? – спросилон.

– Я бы сообщила тебе. – Настроение у Моны сразуупало.

– Ты говорила с Эроном?

– Сотни раз. И три раза сегодня утром. Эрон тоже ничегоо нем не знает. Он беспокоится. А еще он сказал, что, несмотря ни на что, ненамерен возвращаться в Европу. Что бы ни случилось, он останется здесь, потомучто хочет дожить свой век рядом с нами. Эрон не устает повторять, что Юрийневероятно умен – как и все агенты Таламаски.

– Ты думаешь, что-то случилось?

– Не знаю, – уныло отозвалась Мона. – Бытьможет, он просто забыл обо мне.

Об этом было страшно даже помыслить. Такого просто не можетбыть. Но человек должен трезво относиться к жизни, что бы ни произошло. А Юрий– гражданин мира.

Майкл смотрел вниз, на свой стакан. Быть может, у негодостанет мозгов увидеть, что приготовленное им питье – выжимки, непригодные дляпитья. Но нет. Он взял ложку и принялся размешивать отвратительное месиво.

– Знаешь, Майкл, шок может вывести Роуан изтранса, – сказала Мона. – Позволь дать тебе совет. Как толькополовина этой гадости окажется у Роуан в желудке, ты просто отчетливо перечисликомпоненты.

Майкл расхохотался – смех его остался прежним: низким,идущим откуда-то из самой глубины груди и потрясающе сексуальным. Он взялстакан с «помоями» и наполнил ими другой, поменьше.

– Пойдем со мной. Мона замешкалась.

– Майкл, я не хочу, чтобы Роуан видела нас вместе – воттак, рядом, бок о бок.

– Воспользуйся собственными колдовскими способностями,солнышко. Роуан знает, что я принадлежу ей до самой своей смерти.

Выражение его лица изменилось снова, очень медленно. Взгляд,обращенный на Мону, был спокойным, даже, можно сказать, холодным. И снова онапочувствовала, какую ужасную утрату он на самом деле переживает.

– Да, утрата, – кивнул он, и в его улыбкепроявилось нечто почти жестокое. Не добавив больше ни слова, Майкл взял стакани пошел к двери.

– Пойдем поговорим с дамой, – бросил он черезплечо. – Попробуем вместе прочесть ее мысли. Две головы… Ну, ты понимаешь.Быть может, нам с тобой стоит сделать это еще раз – на травке? Что, если,увидев нас там, она очнется?

Мона потрясенно молчала. О чем он говорит? Нет, об этом неможет быть и речи! И как только он осмеливается спокойно предлагать ей такое?

Она ничего не ответила ему, но понимала, что он чувствует.По крайней мере, так ей казалось. В глубине души она сознавала, что ей, юнойдевочке, трудно понять, какие чувства обуревают зрелого мужчину, что именнонаиболее болезненно воспринимается им в таком возрасте. Да, трудно, несмотря нато что многие люди неоднократно пытались ей объяснить. Сознание это былообусловлено отнюдь не скромностью, но элементарной логикой.

Мона последовала за Майклом по каменным плитам вдольбассейна и затем до дальних ворот. Его джинсы были такие узкие, рубашка полотак обольстительно облегала тело, а естественная походка была преисполненастоль сексуального изящества, что она едва могла сдержать себя. «Нет, толькоэтого не хватало!» – мысленно воскликнула Мона и тем не менее никак не моглаотвести взгляд, наблюдая, как двигаются его плечи и спина.

«Прекрати это немедленно!» – приказала она себе.

Он не имеет права превращать все в горькие и пустые шутки.«Стоит сделать это еще раз – на травке…» Ужасное беспокойство охватило Мону.Мужчины вечно твердят, что сексуальные женщины возбуждают их. Что касается ее,то слова всегда оказываются действеннее, чем образы.

Роуан сидела за столом в той же позе, в какой Мона оставилаее; прутики лантаны по-прежнему лежали возле фарфоровой чашки – их только чутьразметало по столешнице, словно ветер осторожно поиграл с ними и оставил впокое.

Роуан слегка нахмурилась, будто о чем-то размышляла. Теперьэто можно было считать хорошим признаком, подумала Мона, но не стала говоритьоб этом с Майклом, опасаясь пробудить в его душе тщетные надежды. Впечатлениебыло такое, будто Роуан не сознавала их присутствия. Она пристальноразглядывала какие-то цветы, росшие в отдалении, у стены.