Мы с грохотом проехали через Великие врата Трезена, возведенные гигантами; дед велел укрепить над ними герб нашего дома: зигзаг молнии меж двух орлов. Дед, мои дядья и молодежь проводили меня до берега, отсюда дорога вела на север. Здесь они повернули назад и началось наше путешествие. Первую ночь мы провели в Эпидавре в святилище Аполлона-целителя, вторую в Кенхреях.[44]Заметив перед вечером округлый холм Коринфа, мы поняли, что на следующий день нас ждет путь через перешеек.

На дорогу через Истм ушел целый день. Да, всего один день. Это чистая правда, что бы там ни плели сказители. Ныне я опровергаю лишь такие россказни, в которые не поверит ни один взрослый муж, и пропускаю мимо ушей остальное. Бредни эти дороги людям и не причинят вреда ни им, ни мне.

Я не встречал на Истме чудовищ, не привелось мне и убивать дубинкой великана – только дурак возьмется за дубинку, когда под рукой меч и копье. Я сохранил свое оружие, хотя его у меня неоднократно пытались отобрать. Незачем выдумывать чудищ, когда имеешь дело с людьми. Местность там скалистая, дорога все время крутит, так что впереди ничего не видно. Ну а среди придорожных скал прячутся разбойники.

Дексий правил, а я управлялся с нападавшими. Ему нужно было суметь в любой момент быстро развернуться. Такова была его работа, и он отменно справлялся с ней. Не имея сменных коней, мы не могли рисковать ими. Теперь, спустя столько лет, все эти схватки слились воедино в моей памяти, кроме последней.

Синим и черным запомнил я Истм: над головой голубое небо с редкими облаками, а по правую руку черные скалы, пустившие свои стопы в синее море. Синеву от голубизны отделяли розовая пыль на дороге, кусты и темные сосны. Море было спокойным, оно казалось вторым небом, только еще синее – синее лазурита, сапфира, самого синего цветка; возле скал залегали глубокие тени, то отливавшие зеленью, то переливчатые, словно шейка горлицы. Мне нечасто удавалось поглядеть на окрестности, взгляд мой выискивал вокруг иное, но я помню эту синеву.

Меня не оставляло тогда ощущение, что в этой земле не знают закона. Увидев на обочине истмийской дороги раненого с запекшимся ртом и покрытой мухами окровавленной раной, путники лишь подгоняют своих ослов и проезжают мимо. Впрочем, когда встречаешь такого несчастного, ему уже ничем нельзя помочь. Помню, что одного пришлось просто прикончить – как раненного вепрем пса. Я сделал это быстро – пока он пил, но сперва позволил ему вкусить воды.

В полдень мы укрылись в речном русле, по летней поре в нем едва сочилась вода, но мы все-таки нашли струйку. Когда мы распрягли коней и поели, Дексий отошел в скалы. Через какое-то время мне показалось, что отсутствие его затянулось. Я позвал друга и, не получив ответа, отправился на поиски. Скалы были круты, и копье свое я оставил внизу – чтобы удобнее было подниматься. Трудно даже поверить, что некогда ты мог быть настолько зеленым.

Оказавшись на краю расщелины, я сразу же заметил его. Дексий лежал у ног широкоплечего верзилы, стаскивающего с моего возничего наручные кольца. Должно быть, он оглушил Дексия сзади, поскольку тот даже не закричал; дубинку грабитель оставил в стороне. Дексий чуть шевельнулся, значит он еще жив. Я вспомнил, как спас его от быка в загоне. И теперь я вновь подверг своего друга опасности. Я уже собирался спуститься вниз за копьем, когда разбойник, закончив свое дело, начал перекатывать Дексия к краю обрыва, как раз над дорогой.

– Остановись! – закричал я со скалы. – Оставь его в покое.

Грабитель поглядел вверх; он был рыж и широкоплеч, раздвоенная борода прикрывала толстую шею. Увидев меня, он расхохотался и пнул ногой моего друга.

Я потянулся за камнем, однако он не поддавался руке.

– Оставь его! – закричал я и услышал, как голос мой сорвался на высоких тонах.

Уперев руки в бока, рыжий рявкнул:

– А это еще что за златовласка? Ты ему мальчик или девочка? – Последовала ругань, весьма понравившаяся грабителю, он даже расхохотался и, не закрывая рта, столкнул Дексия со скалы. Я услышал его крик, резко оборвавшийся.

Гнев закипел во мне. Он заполнил мое тело, мои конечности, я словно стал невесомым; а когда я прыгнул вниз, ярость, словно крылья, подхватила меня и отнесла туда, куда я не мог бы прежде допрыгнуть. Даже волосы мои стали дыбом, словно грива царь-коня. Я приземлился на ноги, распрямился и побежал, не ощущая под собой земли. Грабитель стоял с открытым ртом, уже наполовину расставшись со смехом. Когда я достиг его, он умолк.

Потом я обнаружил на своем теле отметины, оставшиеся от его зубов и ногтей. Но во время схватки не ощущал ничего, только заметил, что соперник мой не борец и привык полагаться лишь на свою дубинку. Поэтому я перехватил его руки, когда он потянулся к моему горлу, и перебросил через себя, использовав движение его собственного тела. Ошеломленный, он лежал, как только что лежал Дексий, запрокинув голову на край скалы. По-моему, он не понял, что происходит, пока не очутился в воздухе. Тут рот его снова открылся, но уже не для смеха. У края воды лежала огромная округлая глыба, похожая на черепаший панцирь; он ударился головой прямо о камень. Что ж, утесы там высокие.

Я отправился посмотреть, где упал Дексий. Он лежал на остром камне, и море уже перебирало складки его белой туники и рыжие кудри. Я спустился к нему – насколько сумел, – посыпал сверху землей, чтобы освободить душу перед дорогой, и обещал позже принести подобающие приношения. Во всяком случае, я уже совершил первое – то, в котором особо нуждаются убитые.

Кони поели, я запряг их, ощущая собственную неловкость по сравнению с умением друга, исчезнувшего, словно терновая ветка в огне. Я поднялся в колесницу и взял в руки поводья, ощутив, что это такое – остаться одному.

Чуть ниже по дороге ко мне обратился некто с изъявлениями покорности; человек этот сказал, что люди уже грабят дом разбойника Скирона,[45]только что убитого мной, и он готов провести меня к месту, где я смогу по праву потребовать свою долю. Я отвечал, что дарю эту добычу ему – если сумеет забрать ее, – и отъехал, оставив доброхота в унынии. Шакал не любит охотиться самостоятельно.

Это была моя последняя схватка на Истме. Или мне повезло, или люди избегали меня. К вечеру я выехал с перешейка и катил к Мегаре между морем и горами. Смеркалось, к востоку вставали черными громовыми тучами горы Аттики. Дорога пролегала в пустынных местах, где слышны были только волчий вой и жалобный крик кролика, пойманного лисой. В темноте дорога стала опасной для коней, и мне пришлось вести их в поводу.

Чтобы стать взрослым, мало доказать силу собственных рук. Теперь, когда никто не угрожал мне, я казался себе одиноким ребенком. Небесные боги явно забыли об этой темной и неровной дороге, оставив ее земным демонам, недружественным человеку. Тело мое ныло, я ощупывал раны и горевал о своем друге. Чтобы утешиться, я напомнил себе, что царь Мегары – эллин и родственник моего отца. Но меня окружала ночь, неблагосклонная ко мне, и я вспомнил, что после рождения не получил даже слова от своего отца, вспомнил Трезен, круглый очаг в Великом чертоге, успокаивающее пламя над просторным ложем из пепла, свою мать среди стайки служанок и лиру, переходящую из рук в руки.