Он спустился еще на несколько ступеней, глядя не на царицу, а лишь на меня одного.

– Кто ты и откуда? – Он произносил эллинские слова как чужак, но я его понял. Мне показалось, что мы поняли бы друг друга в любом случае.

– Я – Тесей из Трезена, что на острове Пелопа. Похоже, нити наших жизней пересеклись.

– Чей ты сын? – спросил он.

По его лицу я понял, что за вопросами он скрывает всего лишь желание еще раз ощутить себя царем, мужем, ступающим по земле под лучами дневного светила. Я отвечал:

– Моя мать сняла свой пояс ради богини. Я – сын Миртовой рощи.

Внемлющие негромко забормотали – словно ветер пробежал в тростнике. Царица возле меня встрепенулась. Теперь она смотрела на меня, Керкион – на нее. А потом он расхохотался, крупные белые зубы мелькнули в черной бороде. Люди зашевелились в изумлении; я тоже не знал, как поступить. Но когда царь, по-прежнему смеясь, повернулся в мою сторону, стало понятным – горьким было его веселье. Женщина, следовавшая за ним, закрыла лицо обеими руками и, согнувшись, принялась раскачиваться взад и вперед.

Он спустился ко мне; оказавшись лицом к лицу, я понял, что противник мой не слабее, чем мне представлялось издали.

– Итак, сын рощи, совершим же намеченное. На этот раз шансы будут равны; повелительница не будет знать, для кого ударять в гонг.

Этих слов я не понял, однако заметил, что он говорит не для моих ушей, а повернувшись к ней.

Пока мы разговаривали, открыли стоявший неподалеку в святилище дом и вынесли из него высокий престол, красная поверхность которого была разрисована змеями и снопами. Престол установили на краю площадки, а возле него огромный бронзовый гонг на подставке. Окруженная спутницами царица опустилась на трон, держа, словно скипетр, палочку гонга.

«Нет, – подумал я, – шансы не равны. Он будет защищать свое царство, которого я не хочу, и свою жизнь, которая мне не нужна. Я не могу возненавидеть его, как следует ненавидеть врага; не в силах даже рассердиться – разве что на его людей, разбегавшихся от своего царя, словно крысы из пустого амбара. Будь я землепоклонником, то, наверное, ощутил бы, что их надежды вдохновляют меня. Но я не могу плясать под их дудку: я – эллин».

Жрица отвела меня в угол площадки, где двое мужей раздели, умастили меня и снабдили кожаным борцовским передником. Зачесав назад мои волосы, они стянули их в пучок на затылке, а потом вывели на всеобщее обозрение. Народ разразился приветствиями, однако их вопли не согрели меня: я знал, что эти люди будут ободрять всякого, кто пришел, чтобы убить царя. Даже теперь, когда царь разделся и я увидел его силу, мне не удалось возненавидеть его. Я поглядел на царицу, не зная, сержусь я на нее или нет, потому что желал ее. «Что ж, – подумал я, – или это не причина для ссоры?»

Старший из мужей, похожий на опытного воина, спросил:

– Сколько тебе лет, юноша?

Все вокруг слушали, поэтому я ответил:

– Девятнадцать, – и почувствовал себя более сильным.

Он поглядел на гусиный пушок на моем подбородке, но ничего не сказал.

Нас подвели к трону, на котором под зонтиком с бахромой восседала она. Расшитые золотом оборки и усыпанные самоцветами туфли играли на солнце. Высокая грудь отливала золотом и румянилась, словно бок спелого персика, рыжие волосы пылали. В руках она держала золотую чашу, которую протянула мне. Разогретое солнцем вино пахло травами, медом и сыром. Принимая чашу, я улыбнулся ей. «Передо мной женщина, – подумал я. – Иначе ничего бы этого не было».

Она не вскинула голову, как прежде, но заглянула в мои глаза, словно желая прочитать в них судьбу, и я увидел страх на ее лице.

Так девица, которая визжит, когда ты гонишь ее по лесу, стихает, оказавшись в твоих руках. Я не увидел в страхе царицы ничего большего; ее взгляд волновал мою кровь, и я был рад, что назвался девятнадцатилетним. Я отпил из чаши, и жрица передала ее царю.

Он пил большими глотками. Люди глядели на него, но никто не подбадривал его криками. А он был хорош без одежды, да и держался с отвагой; год он провел здесь царем. Я вспомнил, что мне говорили о старой вере. «Он им не дорог, – думал я, – хотя собирается умереть ради них – во всяком случае, они на это надеются – и передать свою жизнь хлебу. Он – козел отпущения. В нем они видят лишь олицетворение прошлогодних бед: неурожаи, нетельные коровы и болезни. Они хотят вместе с ним убить свои горести и начать все сначала».

Меня сердило то, что смерть он должен принять не от своей руки, да еще на потеху всякому сброду, который присутствовал при жертвоприношении, не отдавая ничего своего. Мне казалось, что среди этого люда я мог бы полюбить лишь одного царя. И по лицу его было заметно, что он все понимал – с горечью, но не противясь, будучи таким же землепоклонником, как и все остальные. «И он тоже, – подумалось мне, – счел бы меня безумцем, если бы сумел прочитать мои мысли. Я – эллин, и здесь одинок я, а не он».

Мы встали лицом друг к другу на борцовской площадке; царица поднялась со своего места с палкой гонга в руке. После этого я глядел только в глаза своего противника. Что-то говорило мне, что он не такой, как борцы из Трезена.

Дерево резко ударило в гонг. Привстав на цыпочки, я ожидал, что он приблизится ко мне, пытаясь по-эллински обхватить мое тело. Нет, я был прав: он забирал вбок, чтобы солнце светило мне в глаза. Он не топтался на месте, а ступал ровно и мягко, словно кот перед прыжком. Слушая эллинские слова, произносимые со скверным акцентом, я не случайно подумал, что у нас есть все-таки общий язык. Теперь мы разговаривали на нем. Этот борец тоже умел думать.

На меня глядели золотистые глаза, светлые, как у волка. «Да, – подумал я, – он будет и столь же быстр, как этот зверь. Пусть начнет первым. Если он собирается рисковать, пусть рискует. Прежде чем успеет приспособиться».

Он нанес мне сокрушительный удар в голову, намереваясь отбросить меня влево; поэтому я отпрыгнул направо. Удача меня не оставила. Он, как конь, лягнул ногой в то место, где должен был оказаться мой живот. Удар, хотя и скользящий, оказался болезненным, но не слишком, и я сумел захватить его за ногу, бросил чуть вбок и прыгнул, стараясь приземлиться сверху. Но он быстрым движением дикого кота поймал мою ногу и повалил меня, а потом, прежде чем я коснулся земли, попытался сделать мне «ножницы». Я ударил кулаком в его подбородок и ускользнул с гибкостью ящерицы. Тут схватка на земле закипела вовсю. Я скоро забыл, что не гневлив; когда руки мужа стремятся забрать твою жизнь, перестаешь спрашивать себя, что плохого он тебе сделал.

Вид у него был благородный, но взгляд царицы, когда я поинтересовался правилами, меня предостерег. У берегового народа в бою все дозволено и запретов нет. У меня надорвано ухо, как у охотничьего пса; я заработал это увечье в том самом бою, как получает его собака. Ему еще едва не удалось выдавить мне глаз – он не сумел это сделать лишь потому, что я чуть не переломил ему большой палец. Вскоре я сделался скорее излишне гневным, чем слишком спокойным, но не мог позволить себе рисковать просто для того, чтобы причинить ему боль. Он казался мне бронзовой ожившей статуей, покрытой дубленой бычьей шкурой.