Они приходили к нам в основном только за данью. На Бороде стояла суета, там устроили рынок. Кузнец и горшечник, пряха и резчик, земледелец с сырами, фруктами и горшками с медом – все сидели на гальке, разложив перед собой товары. Даже золотых дел мастер, обычно выносивший в гавань дешевые безделушки, выставил ценные вещи. На Бороде было полно критян, они были заняты своими делами и глазели по сторонам.

Невысокие смуглые мореходы работали нагими, если не считать кожаной набедренной повязки, в каких ходят критяне. Они носят их под своими юбочками, что на эллинский взгляд иногда просто смешно: как говорится, много визгу, да мало шерсти. Кое-кого из тех, что слонялись по рынку, можно было принять за девиц. На первый взгляд казалось, что здесь лишь молодежь и седобородые. В Трезене, как и в большинстве эллинских городов, принято выбривать половину лица мужу, совершившему какой-нибудь неблаговидный поступок, – чтобы подольше не забывал. Ну а видеть людей, преднамеренно избавившихся от бороды, было просто невыносимо. Я не мог поверить собственным глазам. Свою-то бородку я ощупывал постоянно, но она была еще почти незаметна.

Эти щеголи в вышитых юбочках, с перетянутой осиной талией элегантно прокладывали себе путь. Некоторые, отыскав живые цветы, украсили ими длинные волосы. На их запястьях болтались свободные браслеты с печатями на золоте или резном камне; от критян исходили загадочные пьянящие запахи.

Я шел по рынку, приветствуя ремесленников и землевладельцев. Вряд ли критяне принимали меня за уроженца этой деревни, однако внимания уделяли не больше, чем какому-нибудь приблудному псу. Лишь некоторые удостаивали меня взглядом. Присмотревшись, я заметил, что к собравшемуся люду критяне относились так, словно бы это акробаты и мимы, которые собрались здесь, чтобы повеселить их; они показывали на людей и товары, окликали друг друга и пересмеивались между собой. Один из них набрал целый плащ редьки и лука и, подойдя к горшечнику, обратился к нему по-эллински с жеманным критским выговором:

– Мне нужен горшок, чтобы положить овощи. Этот подойдет.

Когда горшечник объяснил, что это лучший его сосуд, предназначенный для стола, критянин лишь повторил:

– Ничего, подойдет, – не торгуясь, заплатил и побросал в него свои овощи.

Затем я услышал негодующий женский голос. Кричала молодая жена маслодела, торговавшая, пока муж трудился за прессом. Критянин совал ей деньги[43]явно не за горшок с маслом, потому что хватал женщину за грудь. Деревенские уже подступали к нему; назревала заварушка, я решил вмешаться и ткнул критянина в плечо:

– Слушай, незнакомец. Не знаю, какие обычаи у тебя на родине, но здесь перед тобой честные жены. Если тебе нужна женщина для развлечения, обратись вон в тот дом с раскрашенной дверью.

Он повернулся ко мне – дохляк, ожерелье из искусственного золота, на позолоченных бусинах золото отслаивалось от стекла – и подмигнул:

– А ты что имеешь с этого, паренек?

У меня перехватило дыхание. Впрочем, до него успело что-то дойти, и он отскочил. Однако негодяй не заслуживал урока, и я лишь сказал:

– Благодари своих богов за то, что ты гость в этой земле, и убирайся с моих глаз.

Он заспешил подальше, а ко мне обратился муж постарше и с бородой:

– Господин, прости этого человека, чье ничтожество не способно узнать благородного мужа по облику.

Я ответил:

– Похоже, оно не способно узнать даже блудницу, – и отправился прочь, угадывая в заступнике скрытое под вежливостью высокомерие. Все мы были ничтожествами в глазах этих людей. Я вспомнил слова моего деда – он знал об этом.

Я уже собирался уйти, когда услышал громкий голос. Корабельщик, поднявшись на камень, обращался к людям:

– Эй, кому надо в Афины? Вам улыбнулась удача, добрые люди. Наступило время хорошей погоды. Не бойтесь, если вы ни разу не пересекали моря. «Морской орел» доставит вас в Афины словно по молоку, вы даже не заметите, что оставили дом. Нет нужды рисковать своей шеей на истмийской дороге, где тати перережут вам горло. Нашему кораблю не страшны пираты; нужно только заплатить царю Миносу и подняться на борт корабля. Вас ждет плавание на «Морском орле», легкое и спокойное. И если вы не решаетесь сами выбрать нас, то знайте: с нами в эту дорогу отправится внук вашего царя.

Я выслушал все это, стоя позади толпы, и проговорил:

– Ну нет.

Народ трезенский дружно обернулся ко мне, отчего корабельщик сбился и выпалил:

– А это кто еще? – а приглядевшись, добавил: – Кто ты, господин?

– Внук царя Питфея, – отвечал я. – Но я передумал. Мне не подойдет твой корабль, я привык к лучшим.

Трезенцы отвечали одобрительными воплями, словно бы не сомневаясь в моей правоте.

Глядя на меня, критянин заметил:

– Хорошо, господин мой, решай сам. Только ближе Коринфа тебе не найти лучшего корабля, они не заходят в такие крошечные гавани, как ваша.

Я уже начинал сердиться, однако негоже давать себе волю перед людьми, поэтому я решил промолчать, но вдруг с некоторым удивлением обнаружил, что произношу:

– Корабль мне не потребуется, я отправлюсь сушей – по истмийской дороге.

Я повернулся на месте под ропот голосов, судачивших о критянах и посмеивающихся над ними. По пути я заметил того типа, который принял меня за сводника. Жаль, что я отпустил его с целой шкурой и потом забыл на многие годы. И до сих пор, возвращаясь мыслями к прошлому, я вижу, что он, словно великий предводитель войска, позволил пролиться крови многих знатных мужей, вождей и князей, и даже царя. Все знают: и дворцы, и престолы рушатся от рук подобных людей. Однако сами они нисходят в свои безымянные усыпальницы, даже не зная об этом.

Так случилось, что я направился в Афины сушей. Дед мой, хотя и считал, что я поступил глупо, и тревожился обо мне, не пытался просить меня отказаться от высказанного перед людьми слова – это унизило бы честь нашего дома. Мать сходила к священному змею за предсказанием. Были опасности, но смерти она не увидела. Мне же в слезах открыла, что меня ждут великие испытания, и призналась, что не знает их исхода. Она заставила меня поклясться в том, что имя отца я назову лишь перед ним самим, поскольку опасалась, что я попаду в руки его врагов, и я обещал – чтобы успокоить мать. Я спросил ее, что передать отцу, но она лишь покачала головой, сказав, что вся ее весть – я сам, а что касается остального – все это было давным-давно.

Словом, через два дня в мою колесницу впрягли пару коней, и я стал возле возничего. Я намеревался править сам, но Дексий упросил меня взять его. Я не мог пожелать себе лучшего спутника – которого, как говорят, вскормила кобыла.