– Из них никто не рожден в браке. Что касается остального, учти: пусть он эрехтид,[40]что само по себе неплохо, мы принадлежим к дому Пелопа, и нас породил Зевс Олимпиец.

Я было хотел спросить: «Как и меня Посейдон?» Но смолчал; сказать по правде, не потому, что он был моим дедом, – просто не посмел.

Он поглядел мне в лицо, потом поплотнее закутался в накидку и молвил испытующим тоном:

– А ты всегда не закрываешь дверь за собой? Тут стало как в сарае. – Я поднялся и исправил оплошность. – Прежде чем ты выкажешь неуважение к собственному отцу, позволь объяснить тебе, что, если бы не он, ты мог бы оказаться сыном рыбака или землепашца, даже раба, если хочешь.

Я был рад тому, что сижу. И только сказал:

– Отец моей матери может без опаски говорить мне такие слова.

– Твои уста не щадят твои уши, – проговорил он. – Успокойся, мальчик, и выслушай меня.

Тесей, в год, предшествовавший твоему рождению, когда матери твоей исполнилось пятнадцать, за все лето не случилось дождя. Зерно в колосьях родилось мелким, виноградины в гроздьях были не крупнее лесной ягоды, пыль лежала густым слоем, так что в ней утопали ноги людей; хорошо было одним только мухам. Вместе с засухой явилось поветрие, что, щадя стариков, забрало детей, дев и юношей; сперва им отказывали руки или же они начинали хромать, а потом наши дети ложились, и сила оставляла их – они не могли вдохнуть животворящий воздух. Те, кто выжил, стали калеками, словно Фиест-перегонщик с его короткой ногой, но в основном они умирали.

Я обратился к богам, желая узнать, кого из них мы оскорбили; в первую очередь к лучнику Аполлону. Через внутренности жертвы бог поведал, что не метал в нас свои стрелы, но более не сказал ничего. Безмолвствовал и Зевс; Посейдон тоже не слал знамений. Это было примерно в ту пору года, когда люди приносят искупительную жертву. Они выбрали косоглазого – за дурной глаз – и побили его с такой яростью, что, когда пришли его жечь, он уже расстался с жизнью. Но дождь все не приходил, и дети по-прежнему умирали.

Я потерял тогда троих сыновей во дворце: двух от жены и одного, что был мне еще дороже. Он умирал, застыв недвижно, как мертвый, и только одни живые глаза молили меня помочь ему хотя бы вздохнуть. И когда он лег в могилу, я сказал себе: «Теперь приблизилось время моей мойры, и бог скоро пошлет мне знак». Я привел в порядок все дела, вечерами за ужином разглядывал своих сыновей, собравшихся за столом, и взвешивал их достоинства, чтобы назвать наследника. Но знака все не было.

На следующий день в Трезен явился твой отец, шедший из Дельф, он намеревался добраться кораблем до Афин. Чтобы не идти Истмийским перешейком, он предпочел дважды переплывать через море. И хотя мне было не до людей, я показал ему все, что мог, ведь гость всей земли – особа священная. И вскоре я порадовался этому. Отец твой был моложе меня, однако бедствия укротили его и научили понимать людей. За ужином мы начали делиться горестями: я потерял то, чего он никогда не имел. Первая жена его была бесплодной, другая же умерла, родив мертвую девочку. Он отправился к оракулу, но ответ был столь непонятен и загадочен, что даже жрица не смогла истолковать его. И теперь он возвращался в смятенное царство, не имея наследника, способного стать рядом. Так мы сидели, два мужа, понимающие печали друг друга. Я отослал кифареда, велел принести кресло своему гостю, и вот здесь, возле этого самого очага, мы сидели и толковали о наших печалях.

Гость рассказал мне, как братья, в жадности своей стремящиеся лишить его царства, пали настолько низко, что не постыдились даже очернить свою почтенную мать и объявили его незаконнорожденным. Его беды, я это видел, были равны моим. Но пока мы беседовали, внизу, в чертоге, поднялось смятение, послышались крики и вопли. Я вышел взглянуть, в чем дело.

Пришла жрица богини, сестра моего отца. Ее окружали женщины, они с плачем били себя в грудь и царапали щеки до крови. Стоя на ступеньках, я осведомился, что случилось. Она отвечала: «Горе за горем, царь Питфей, навлек ты на свой народ, предлагая жертвы закормленным небесным богам и забывая алтарь, который ближе всего к твоему очагу. Вторую ночь приношу я мясо и молоко к „камню скорби“, предлагаю их священному змею, и вторую ночь он отвергает приношения. Или ты будешь ждать, пока в Трезене не осиротеет каждое чрево, породившее плод? Жертвуй, жертвуй, ведь сердится сама Матерь!»

Я сразу же распорядился привести свиней, коря себя за то, что оставил все в руках женщины. По молчанию Аполлона мне следовало бы понять, что беды наши ниспосланы отнюдь не самим небом. На следующее утро мы резали свиней возле «камня скорби». Их визг отдавался в доме, а запах внутренностей целый день висел в воздухе. Когда кровь впиталась в землю, мы увидели на западе облака. Серой пеленой они повисли над нами, но не принесли дождя.

Явилась жрица, отвела меня во двор «камня скорби» и показала извилистый след священного змея, по которому читала знамения. «Он поведал мне, – объявила она, – причину гнева Матери Део. Прошло двадцать лет – не менее – с тех пор, как дева из этого дома вешала свой пояс ради богини. Твоя дочь Этра стала женщиной два года назад, но разве ей посвятила она свою девственность? Пошли свою дочь в Миртовый дом,[41]и пусть она примет первого же пришельца, будь то мореход, или раб, или даже убийца с руками, еще обагренными отцовской кровью. Иначе Матерь Део не смягчит своего гнева до тех пор, пока эта земля не лишится всех своих детей».

Дед поглядел на меня сверху вниз:

– Ну, юный тупица? Начинаешь теперь понимать? – Я кивнул, не имея сил заговорить. – Я ушел с благодарностью, радуясь, как радовался бы любой муж на моем месте, что не потребовалось худшего. И все же мне было жаль собственное дитя. Не то чтобы люди потеряли бы в подобном случае уважение к ней – земледельцы, смешивавшие свою кровь с береговым народом, с молоком матери впитали подобные обычаи. Да, я не запрещал их, но и не поощрял; и, конечно, твоя мать, в силу своего воспитания, не могла предвидеть того, что теперь ее ожидало. Меня разгневало, что предстоящее радует жрицу. Она овдовела молодой, и никто не захотел ее; посему ей не нравились девы, пользующиеся доброй славой. Дочь моя была горда и застенчива; я боялся, что она встретит там низкого человека, который по грубости или злобе к тем, кто выше его, возьмет ее без ласки и нежности – как потаскуху. Но более всего меня смущала та кровь, которую этот союз мог принести в наш дом. Если родится ребенок, ему можно было отказать в жизни. Однако это я намеревался скрыть от дочери – довольно с нее огорчений.

Я отыскал ее в женских покоях; слушала она безмолвно и возражать не стала, однако, взяв дочь за руки, я заметил, как похолодели ее ладони. Потом я вернулся к надолго забытому гостю. Он молвил:

«Вот и новая беда, мой друг».

«Но не последняя», – отвечал я и все рассказал ему. Я был кроток – мне не хотелось, чтобы он видел меня расстроенным, однако отец твой, как я уже сказал, знал людей.