что Милль слишком поспешно считает притворством и абсурдностью участвовать в ритуальном представлении для того, чтобы вызвать определенные эмоции. Находясь под влиянием романтизма, Милль не может представить себе, что подобного рода ритуальные представления могут быть чем-то иным, кроме как поверхностными или даже лицемерными. Однако история религии показывает, что ритуал является чрезвычайно мощным средством для пробуждения эмоций – во многом потому, что люди – существа привычки, а повторение увеличивает силу образа или мысли. В то же время ритуал создает пространство совместного выражения чувств и памяти для участников. Деноминации, которые пытались подчеркнуть аутентичность религиозных практик, исключая повторения, вскоре вновь возвращались к ритуалу, чтобы объединить прихожан и укрепить их преданность. Так, реформистский иудаизм, вдохновленный идеей автономии, на какое-то время отказался от ритуала, но его требовали сами прихожане, и к настоящему моменту большая часть традиционной поэзии, музыки и обрядов, хотя и в обновленном виде, вернулась в практики. Общество этической культуры[106], основанное для того, чтобы быть своего рода позитивистской пострелигиозной церковью, вскоре начало заимствовать ритуальные элементы извне, хотя и без четкого плана и внутренней связности, чтобы обеспечить долгосрочную приверженность сторонников. Британская гуманистическая ассоциация пыталась создать аналоги традиционным ритуалам, но в итоге получилось нечто скудное и неприглядное[107].

Поэтому у Конта есть веские основания настаивать на общественных ритуалах и воспитании привычек, способствующих формированию чувства преданности; он поступает мудро, обращаясь за помощью к поэзии и музыке, а не полагаясь на философов, которые самостоятельно придумывают подходящие ритуалы. И кажется, что в этой идее нет ничего предосудительного: человек должен выполнять определенные ритуалы, поскольку они будут пробуждать в нем эмоции, которые он хочет культивировать в себе. Добродетельность – это вопрос воспитания надлежащих привычек как в эмоциях, так и в поведении. Романтическая идея о том, что искусственно вызванные эмоции являются недостойными, должна быть отвергнута: мы можем научиться поступать правильно и точно так же можем научиться чувствовать надлежащим образом.

Так почему же идеи Конта кажутся нелепыми? Первый ответ лежит на поверхности: все, что черпает свою эффективность из привычки – и без поэтического и музыкального окружения, из которого новая религия в конечном счете черпала бы большую часть своей силы, – неизбежно покажется смешным или странным при первом знакомстве. Наблюдая за проведением ритуалов незнакомой религии, человек обычно чувствует отчуждение, смущение или даже абсурдность происходящего. Смех – это отчасти просто неловкая реакция на что-то незнакомое. Но в то же время это вызвано манией контроля и гомогенности, свойственных ритуалу и определенной противоречивости его назначения. Во имя разума и гуманности Конт обращается с людьми как с покорными роботами, закрывая пространство для рациональных рассуждений и индивидуального творчества. Позитивистская религия в какой-то степени разделяет эти проблемы вместе с католической религией, но легче увидеть недостатки в чем-то новом, нежели в чем-то уже знакомом и традиционном[108]. Независимо от того, считаем мы уместным смеяться над всеобъемлющей системой религиозных обрядов любой конфессии или нет, мы, безусловно, можем согласиться с Миллем (и Моцартом) в том, что общество, уважающее индивидуальные различия, должно относиться к подобным всеобъемлющим проектам с долей скепсиса. Для Милля такое принудительное подчинение (даже если его соблюдение будет обеспечено главным образом посредством стыда и других социальных санкций) лишит общество надежды на прогресс, потому что прогресс требует пространства для индивидуальных экспериментов.

Еще мы заметили, что Конт сильно ограничивает возможности настоящих художников. Христианская набожность кажется богатой и убедительной по сравнению с религией, описанной Контом, потому что в христианской традиции подлинные художники творили самобытно, создавая музыкальные произведения, поэзию, изобразительное искусство, которые одновременно глубоко трогательны и очень разнообразны. Можно предположить, что Конту было бы некомфортно сотрудничать с такими людьми, как И.-С. Бах, Эль Греко, Дж. М. Хопкинс, несмотря на очевидное христианское благочестие всех троих, поскольку они творили с личной честностью, пытаясь найти что-то свое. Все трое, несомненно, отнеслись бы крайне презрительно к указаниям философской академии. Поэтому нас смешит не просто контроль, а контроль в сочетании с гомогенностью, самодовольством и ощущением того, что не осталось ничего неизученного или неисследованного.

Еще один комичный аспект позитивизма в том, что он совершенно безразличен ко многим традиционным культурам мира. Предполагается, что позитивизм, как римский католицизм, станет всемирной религией, и все же это донельзя французское учение. Конт не задумывается о том, в какой степени религии должны уважать и включать в себя элементы различных традиционных культур, в то время как римский католицизм в этом вопросе поступил очень проницательно.

Как пренебрежение культурой, так и пренебрежение индивидуальностью проявляется в полном отсутствии у Конта чувства юмора. И Милль здесь бьет прямо в цель: отсутствие чувства юмора имеет большое значение, так как Конт относится к людям как к взаимозаменяемым машинам, которые должны двигаться по его команде, а не как к причудливым, уникальным существам, чье поведение может отличаться от заданного курса. Чувство юмора зависит от контекста и культуры и требует близости и общего контекста, поэтому тот, кто не воспринимает всерьез культурные различия и самобытность, не имеет чувства юмора и не ценит его[109]. Чувство юмора также обычно включает в себя чувство удивления и основополагающую любовь к неповиновению и субверсии. Конт думает о себе как о цельном и завершенном человеке, даже не предполагая, что жизнь может преподнести ему какие-либо сюрпризы, и потому ему трудно смеяться.

Здесь мы сталкиваемся с проблемой, о которой будем неоднократно говорить в дальнейшем. С одной стороны, мы должны принять во внимание презрение Милля ко всякому единообразию вообще. Общая учебная программа, включая общие произведения искусства (даже Милль всем советует читать Вордсворта) и некоторые совместные ритуалы, по-видимому, необходима для функционирования любой новой «гражданской религии»; и разумное культивирование привычек – неотъемлемая часть любой программы, направленной на развитие гражданской добродетели. С другой стороны, уважение к людям требует от программы уважения к многообразию культур и историй. Ни одна программа, написанная для одной нации, не может без переосмысления использоваться ни для какой другой. И ни одно предписание для какой-либо определенной культуры – каким бы эффективным оно ни было – не окажется удовлетворительным с нормативной точки зрения, если оно не уважает индивидуальные различия и не создает пространства для импровизации и самовыражения. Возможно, Милль прав, что чувство юмора – пресловутая спасительная нить, которая уведет нас от более пагубных форм гомогенности и контроля.

До сих пор мы не брали во внимание один аспект концепции Конта, который сближает его с Моцартом и Гердером, – его гендерную политику. Подобно Моцарту и Гердеру, Конт связывает расширение круга сочувствия с феминным влиянием (227–303). Однако в отличие от них (а также в отличие от своих последователей – Милля и Тагора) Конт считает, что эта связь не просто культурная, но глубоко естественная. Женщины, полагает он, рождены, чтобы стать лидерами религии сочувствия, потому что они по природе своей движимы эмоциями, им по природе присуща глубокая сочувственность, и они лишь отчасти рациональны. Конт даже не допускает мысли о том, чтобы научить всех будущих сограждан сочувствию и взаимности наряду с рациональными аргументами примерно одинаковым способом. Вместо этого он защищает семью – сферу, в которой женскому началу может принадлежать высшая власть, под контролем которого проходит начальное образование детей – от самого рождения до пубертатного периода. Естественно, матерей не предоставят самим себе: Конт предлагает очень подробную учебную программу, которой они должны следовать в домашнем обучении детей (192–195). Он доверяет им не больше, чем людям искусства: матери должны быть функционерами позитивистской программы, и Конт не может представить, что их идеи могут привнести что-то новое. Более того, хотя женщин почитают – или, вернее сказать, им поклоняются, – у них не должно быть никаких гражданских прав или возможности изучения философии, они должны быть полностью ограничены домашним хозяйством, отчасти потому, что они по природе не пригодны для практических размышлений (как полагает Конт), а отчасти потому, что они, как философы, не должны быть запятнаны политической борьбой.

Таким образом, гендерная концепция Конта в конечном счете ведет в направлении, отличном от направления, заданного Моцартом. Вместо того чтобы расширять политическое влияние