остается стремление выполнить эту работу, сделав мир мужского голоса более похожим на мир женского голоса с его приверженностью к братству, равенству и свободе. В таком случае не пропадет желание воспитать в молодых людях любовь к музыке, а не к залпам снарядов и пушек. Но в то же время все будут принимать реальных людей (даже мужчин!) такими, какие они есть, и никто не перестанет их любить, потому что они (как и те, кто любит[93]) представляют собой несуразные создания. Такое направление, как показывает пауза в музыке, является более многообещающим, если не единственно возможным, для достижения рабочей концепции демократической политической любви.

ГЛАВА 3. РЕЛИГИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА I

ОГЮСТ КОНТ, ДЖ. С. МИЛЛЬ

Я сказал, что душа не больше, чем тело,

И я сказал, что тело не больше, чем душа

[…]

И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он

идет, завернутый в собственный саван

[…]

И мужчине и женщине я говорю: да будет ваша душа

безмятежна перед миллионом вселенных.

Уолт Уитмен «Песня о себе» (пер. К. Чуковского)

I. НА ПУТИ К ЛИБЕРАЛЬНОЙ ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ: ЗА ПРЕДЕЛАМИ РУССО И ГЕРДЕРА

После Французской революции, когда по всей Европе начали появляться самоуправляемые республики (хотя многие из них впоследствии вернулись к прежнему режиму), поиск новых форм братства стал практически навязчивой идей. При старом режиме эмоции граждан были направлены по слишком знакомому пути, который блестяще изображен в «Фигаро»: честь одним, стыд другим и никакой взаимности. Очевидно, что эта устаревшая эмоциональная культура не могла оказать поддержку самоуправляемой республике, но что могло бы прийти на ее место?

Конец XVIII века оставил европейцев с двумя различными и в некотором смысле резко противоположными моделями новой культуры гражданских эмоций – концепциями Руссо и Гердера. Оба мыслителя разделяют проект создания «гражданской религии», которая объединит нацию, сделает ее стабильной и будет способствовать продвижению ее амбициозных проектов. Оба понимают, что конкуренция, эгоизм и любовь к иерархии являются главными препятствиями на пути к успеху республиканской самоуправляемости. Однако дальше их пути расходятся. Руссо – убежденный в том, что гомогенность чувств необходима для гражданского порядка и стабильности, – делает свою «гражданскую религию» обязательной, предлагая наказание для инакомыслящих и не желающих в ней участвовать[94]. Поэтому его концепция была отвергнута Кантом и другими проницательными либералами (хотя И. Г. Фихте пошел в своих размышлениях еще дальше Руссо, предложив забирать детей в раннем возрасте из семей и прививать им гражданские ценности в государственных школах-интернатах[95]). Гердер, напротив (как и Моцарт), подчеркивает важность совершенно иных качеств, используя образ феминной политики, чтобы выразить идею о том, что новый режим должен радикально отличаться от более ранней маскулинной культуры. С акцентом на игре, юморе и гетерогенности новая культура не будет навязываться принудительно, в ней обязательно будет оставаться пространство для инакомыслия и экспериментов. Однако Гердер мало говорит о том, как это должно быть реализовано, кроме того что новые отношения должны поощряться публичной риторикой и словами политических лидеров[96].

Вскоре политическая мысль XIX века стала одержима вопросом гражданских эмоций. Стало понятно, что у новой «гражданской религии» был не один, а два противника: эмоциональная культура старого режима, основанная на идее чести, и новая капиталистическая культура алчности и эгоизма. Наблюдая за ростом эгоистичной жадности и очевидной слабости любого чувства общего блага, разные мыслители пытались представить себе «гражданскую религию», которая выводила бы сочувствие за пределы ограниченной группы людей, обеспечивая единую поддержку политическим идеалам, связанным с перераспределением и борьбой с бедностью. Все чаще их главной мишенью становились эгоизм и нарциссизм. Итальянский революционер, философ и патриот Джузеппе Мадзини (1805–1872) считал, что целью новой эмоциональной культуры должна быть поддержка равного человеческого достоинства, равных политических и гражданских свобод и демократической идеи равных прав:

Мы не можем желать, чтобы дети Божьи были равны перед Богом и были неравными перед людьми. Мы не можем желать, чтобы наш бессмертный дух отказался на земле от дара свободы, который является источником добра и зла в наших действиях и использование которого делает человека добродетельным или порочным в глазах Бога. Мы не можем желать, чтобы чело, обращенное к небесам, обращалось в прах перед любым сотворенным существом; не можем желать того, чтобы душа, стремящаяся к небесам, прозябала в неведении о своих правах, своей силе и своем благородном происхождении. Мы не можем допустить, чтобы вместо братской взаимной любви люди были бы настроены друг к другу враждебно, были разделены, эгоистичны и завидовали – город городу, нация нации[97].

Но что необходимо для этого нового чувства братства? Проблема установления демократии в Европе, как считает Мадзини, – это проблема не юридического характера, но сердец и умов людей. Необходимые чувства должны возникнуть благодаря реформе образования. (Эта реформа будет еще более эффективной – добавляет он, скорее всего, имея в виду предложение Конта, – если у нас будет возможность создать общеевропейскую «философскую, я бы даже сказал религиозную, организацию», которая бы руководила образованием во всех странах[98].) Сначала братские чувства должны быть закреплены на национальном уровне. Непосредственное космополитичное сочувствие ко всему человечеству, «братство всех, любовь ко всем»[99], является недостижимой целью на сегодняшний день – настолько люди погружены в эгоистичные проекты и местечковую лояльность. Нация, а именно демократическая страна, поддерживающая идею равного человеческого достоинства, – является необходимым посредником между эго одного человека и всем человечеством, ведь мы уже видели, что нация может стать объектом сильных, мотивирующих эмоций. Тогда благодаря развитию правильного патриотизма люди, озабоченные идеей всеобщей любви, могут рассчитывать на формирование основы для подлинно интернационального братства. Мадзини сравнивает патриотизм с лестницей, которая ведет нас к космополитичному идеалу, и с точкой опоры для развития универсальных чувств. В конце концов, нашей целью должны стать абсолютно равные права людей во всех странах; и лучше всего мы можем способствовать достижению этой цели (здесь Мадзини согласен с Кантом), если сосредоточимся на формировании международной организации свободных и равных народов, каждый из которых организован демократическим образом, воодушевлен патриотизмом и движим принципом «прогресс каждого на благо всех»[100]. Национальное чувство, таким образом, станет не только способом достижения всеобщего братства, но одним из главных принципов его существования.

Эти идеи оказались крайне влиятельными, и по всему миру начали появляться национальные и демократические движения. Идеи Мадзини получили широкое признание: люди одержимы эгоизмом; задача построения достойной и стабильной демократии зависит от борьбы с их нарциссизмом и развитием сочувствия. Также было широко признано, что эта новая культура публичных эмоций должна одновременно поддерживать демократию и способствовать стремлению демократических стран к глобальной справедливости и миру. Среди всех подобных предложений, безусловно, наиболее влиятельной оказалась концепция Огюста Конта (1798–1857). Известный философ и социолог (несомненно, его можно назвать основателем самой идеи социологии), Конт оказал влияние на весь мир, во что трудно поверить сегодня, когда его идеями обычно пренебрегают. По степени влияния его, возможно, опережает только Маркс. Интеллектуалы из разных стран, убежденные в том, что человеческий прогресс нуждается в определенном типе гуманистической «гражданской религии», чтобы противостоять эгоизму и алчности, откликнулись на его призыв к созданию новой «духовной власти», «религии человечества», которая смогла бы стать путеводителем к прогрессу через эмоции сочувствия и любви.

Хотя сегодня работы Конта редко фигурируют в программах по философии, при жизни он считался одним из ведущих мыслителей века. Дж. С. Милль ставил Конта в один ряд с Декартом и Лейбницем[101]. Он обладал огромным интеллектуальным авторитетом и практическим влиянием во всем мире. В Британии позитивизм Конта оказался привлекательным для Дж. С. Милля и Дж. Элиот. Зарождающееся в Бразилии республиканское