Я разглядываю маленькую грязную плошку и вспоминаю, как Вик дрыгал ножками, выплевывая первую ложку прикорма. Я не спешу вернуть ее на место, в сарай, к остальным садовым игрушкам. Теперь ее можно оставить дома, и вряд ли кто-то сочтет это сумасшествием или глупостью.

Мы сидим вчетвером вокруг кухонного стола — Сара, Ниру, Фионнуала и я. За окном серый осенний день, лишь время от времени солнечный луч прорезает тусклый воздух. Мы пьем чай с горьким шоколадом, надеясь, что он поможет прийти в себя. Встреча далась нам нелегко. Уже целый час — когда каждая по очереди звонила в дверь, а я открывала и впускала в дом — мы не перестаем рыдать. После всех этих четырех лет мы первый раз собрались в моем лондонском доме.

В прежние годы мы часто именно так проводили время. Наши дети — Ной, Алекс, Финиан и Викрам — росли вместе с той самой поры, как мы впервые их, годовалых, привели в местную библиотеку послушать сказки. Потом дети пошли в школу, и наши посиделки стали регулярными — мы любили делиться новостями и болтать о работе, наших семьях, о спектаклях. Иногда вокруг нас вихрем носились дети, иногда мы оставались одни. Драгоценные часы, когда ребенок в школе и можно было бы поработать над книгой о макроэкономической политике Непала, я блаженно тратила на дружеский треп.

Теперь мы сидим на той же кухне, но та жизнь закончилась. Я была уверена, что мы никогда больше не соберемся вот так. Даже когда я решилась на то, чтобы приехать в свой лондонский дом и провести в нем несколько дней, конечно, не планировала никаких посиделок. Я даже специально думала о таком варианте, но отбросила его: «Это был бы полный кошмар — слишком “как раньше”, а потому совершенно невыносимо». Но прошло всего несколько часов, как я вошла в дом, — и вот сама уже звоню подругам. И сразу начинаю паниковать. Будет совсем не то что наши мимолетные лондонские встречи последних четырех лет. Их обстановка — кафе при книжном магазине Foyles, турецкий ресторан в Сент-Джонс-Вуде — позволяла хоть как-то спастись от реальности. Но здесь, в доме, я подойду вплотную к жизни, которую утратила, и эта близость меня раздавит.

Я оказалась права. Мы сидим за столом на кухне, и меня охватывает чувство, будто все осталось прежним, что все живы. Конечно, ведь сегодня один из тех дней, когда мы с Фионнуалой возим сыновей на футбол в дурацкий спортивный комплекс, куда почему-то можно попасть только через мужскую раздевалку, набитую полуголыми молодыми баскетболистами, — и мы, честно говоря, не жалуемся. И снова приходится себя одергивать: «С той жизнью покончено». Но как это может быть? Ведь вот же мы здесь. Сидим за моим кухонным столом — как всегда. Пар от чайника поднимается и плывет к небольшому окошку над мойкой — как всегда. Кран капает, если сильно не закрутить, — как всегда. Грязные ботинки сыновей стоят прямо у кухонной двери, будто мальчики только вошли и находятся где-то в доме. Разноцветные следы от фломастеров Малли на столешнице…

Подруги нашли, что дом остался уютным и гостеприимным — как всегда. Им страшновато было идти сюда; они не знали, как будут себя здесь чувствовать. Последние четыре года они старались не смотреть на этот дом, когда проезжали по нашей улице. На Ниру сильно подействовал вид нашего сада, он напомнил ей детские дни рождения, которые мы в нем отмечали. Теперь мы едим горький шоколад и говорим об этих праздниках. Смеемся, вспоминая, как Вик запустил мяч в соседское окно. Мы сидели именно за этим столом, когда услышали звон и грохот.

Мы смеемся, и меня это тревожит. Почему вдруг стало так легко? Действительно, всё как всегда, но это почему-то терпимо, я даже наслаждаюсь всем происходящим. Через некоторое время пришлось себя одернуть: «Не расслабляйся». Разве я не знаю, что Малли — в розовых балетных трико — никогда не вскарабкается на этот стул и не оближет крем с лопатки для торта? Стив никогда не хлопнет входной дверью в семь часов вечера и не бросит связку ключей на столик в прихожей. Соседским окнам больше ничего не грозит. Тем не менее я почти с радостью окунаюсь в тепло нашей жизни, хотя знаю, что скоро меня настигнет реальность.

Безусловно, расплата не заставляет себя ждать. Вечером тишина становится невыносимой. Я включаю музыку, громко разговариваю с Сарой, которая осталась у меня ночевать, но эта тишина как будто эхом отдается от стен. Невольно я все время прислушиваюсь: чем заняты мальчики и Стив? На полке в гостевой спальне лежит недоеденная коробка конфет. Отчетливо слышу, как мама с Виком шепчутся тут, в кровати, уплетая эти конфеты, хоть сын уже почистил на ночь зубы. Поражает отсутствие звуков в детской. Включаю свет и вижу на полу рождественские блестки в форме звездочек. Целая галактика у моих ног.

Когда я забираюсь в постель, меня придавливает свинцовой правдой: их нет. Простыни не меняли с тех пор, как мы со Стивом спали здесь в последний раз. Я так и не заставила себя их постирать, поэтому чихаю всю ночь. Саронг Стива по-прежнему висит на велотренажере у окна. Но моя голова уже не на его плече. На подушке мужа, которой он не касался четыре года, чернеет ресница.

Не могу смотреть. Натягиваю одеяло на голову, но все равно вижу, как мы вчетвером теснимся в этой кровати ранним воскресным утром. Мальчики прокрадываются к нам в спальню и во все горло заявляют, что на улице прекрасная погода. Я стараюсь не подавать признаков жизни, и тогда Малли задается вопросом: «Ну почему человекам надо спать так много?»

Так он называет взрослых — человеками. Мы его не поправляем, так как это словечко стало частью нашего семейного языка. Теперь его вопрос эхом отдается от стен. Меня беспокоит, что я пробудила эти воспоминания: «Не сейчас, не здесь, не ночью, когда так тихо, темно и спокойно». Пожалуй, хорошо, что простыни такие пыльные, — когда чихаешь, трудно о чем-то думать.

Рано утром я слышу скрип половиц — это Сара уже проснулась. Я всегда страшно злилась, когда Стив вскакивал в шесть утра и начинал расхаживать между ванной и кабинетом, включая на ходу компьютер и просматривая результаты матчей НБА, прошедших ночью. Казалось бы, звуки шагов в этом доме должны расстраивать, но я ловлю себя на том, что сегодня утром они почему-то меня успокаивают — такие привычные, такие, как всегда.

Светает. Босиком я выхожу в сад и иду по росистой траве. Я всегда так любила делать. Осень — паучий сезон. Кусты серебрятся от паутины. Стив и мальчики вечно подкармливали пауков: поймают муравья и кладут прямо в тонкую сеть. Им нравилось наблюдать, как паук сжимает добычу лапками и тянет из нее сок. «Видите? Он высасывает муравья, словно коктейль из пачки», — объяснял мальчикам Стив. Наткнувшись на особенно изящную паутину, они умоляли меня не обрывать ее при поливке сада.

Сегодня утром на вьющейся розе блестит невероятно затейливая, искусно сплетенная сеть, но они ее не увидят. Отчего же я гляжу на нее с таким восхищением? Наверное, еще не окончательно проснулась. Ночная тоска понемногу развеивается — скорее всего, это действует солнечный свет. Интересно, но я почти уверена, что буду возвращаться в этот дом, к его теплу и покою. По столу, что стоит на террасе, ползет улитка. Иней, покрывший столешницу за ночь, тает под ее крошечным тельцем, и остается длинный мокрый след. Стив и мальчики были бы в восторге.