«Ну наконец-то. В их глазах я псих. Такой диагноз мне по душе». Хотя я сама не очень верила в собственное помешательство, но радовалась возможности побуянить. После волны — раздавленная, онемевшая, обездвиженная на своей кровати — я стала чересчур покладистой. Разве так надо себя вести, когда все любимые погибают? Я должна неистовствовать и крушить все вокруг. И выразить хоть какой-то протест Вселенной.

Я начала названивать голландцам по телефону. Разумеется, поздно. Ночью. Сначала трудно было заставить себя набирать наш домашний номер. Пальцы зависали над кнопками, как будто отказываясь верить, что я звоню не матери. Первые несколько раз я просто молчала в трубку, пока голландец допытывался: «Кто это? Кто говорит?» — «Пусть будет зловещая тишина, — думала я. — Пусть он ждет и боится».

Было невыносимо представлять, как чужой человек говорит по телефону в спальне моих родителей. По этому телефону мать всегда звонила мне в Лондон: узнать, прошла ли температура у Малли; спросить, пробовала ли я новый рецепт бирьяни[18]. Надо ужесточить условия и избавить дом от нашествия чужаков.

Я перешла на зловещие звуки. Когда голландец снимал трубку, то слышал шипение, шуршание и потусторонние завывания. Он явно начинал нервничать: «Чего же ты хочешь? — повторял он раз за разом. — В чем дело? Чего ты хочешь?»

Мои звонки окончательно перепугали родственников. «Тебя обязательно арестуют!» — заявляли они. А вот Вик и Малли пришли бы в полный восторг. Они обожали пугать всех на Хеллоуин. Своими завываниями я подражала низкому душераздирающему вою, которым Вик владел виртуозно и на костюмированных сборищах неизменно повергал приятелей в радостный ужас. Наш лондонский дом уже за несколько недель до Хеллоуина начинал вибрировать от этих звуков. Сидя на кровати с телефонной трубкой в руке, я вспоминала, в какой трепет вгоняла мальчиков, декламируя из «Гамлета»: «Теперь как раз тот колдовской час ночи, когда гроба зияют…»[19]. Впрочем, дальше следующей строфы я не продвигалась, так как начинался слишком громкий визг. «Не хочу сейчас о них думать, — одергивала я себя. — Следует сконцентрироваться на голландцах».

Прошел уже целый месяц, а они не съезжали. «Если кто-нибудь устроил бы такое нам со Стивом, мы освободили бы жилье в мгновение ока», — думала я. Если бы каждую ночь непонятная женщина преследовала нас, то Стив обязательно бы сказал: «Она же совсем чокнутая, мы не можем так рисковать». Вик очень полюбил словцо чокнутый и вставлял его где надо и не надо, а я ругала его за это. В последний месяц учебы, перед каникулами, он даже написал стихи про безумие, где, конечно, фигурировало и любимое слово. Видимо, им объясняли что-то про психику и эмоции. Стихотворение начиналось так: «Безумие — как разноцветные мармеладные бобы, скачущие в твоем мозгу», а заканчивалось строкой: «Если ты свихнулся, ты стал чокнутым, а чокнутые — самые клевые».

Даже родственники Стива, прилетевшие на первую годовщину волны, не смогли отвлечь меня от моей стратегической цели. В Коломбо должна была пройти поминальная служба, и уже были напечатаны приглашения. Я не смогла заставить себя взглянуть на текст, но взяла одно приглашение и отправила его голландцам. Если они еще не поняли, по какой причине я их преследую, то теперь должны догадаться. Наверняка до них дойдет, почему им нельзя больше оставаться в этом доме. Служба прошла в часовне женского колледжа, где я когда-то училась. В качестве музыкального сопровождения мы выбрали The Smiths — конечно, «Этот свет никогда не погаснет». Для Стива.

Одолеть голландцев мне не удалось. Через пару месяцев моего террора они сменили номер телефона — наш номер. А после первой годовщины я опять улеглась в постель и взялась за старое: водку и таблетки. У меня не было сил встать с кровати, а не то что ехать куда-то, сидя за рулем, и колотить в ворота. Иногда я злилась на Стива и упрекала его: «Почему бы тебе, мой милый, не отправиться в наш дом и не попытаться изменить ситуацию? Кто, как не ты, мог бы пошатать им кровати, повыть в окна и спровадить их, наконец? Как всегда, свалил грязную работу на меня. Почему я должна быть этим чертовым привидением? Кто из нас мертвый, в конце концов?»

Этот зал вызывал у меня дурноту. И тоскливое изумление. Чтобы сидеть ровно, пришлось крепко вцепиться в подлокотники. Я знала, зачем пришла сюда, но осмыслить происходящее так и не смогла. «Это Лондон. Это Пэлл-Мэлл. Это лекционный зал Королевского общества[20]. Здесь я и нахожусь», — твердила я себе.

Все два часа, проведенные в этом зале, я изо всех сил старалась не смотреть на большой экран, где светилась надпись: «Лекция памяти Стивена Лиссенберга». Это о Стиве? Я бессмысленно разглядывала докладчиков, не вслушиваясь в слова. Но вот лекция, которую организовал институт, где работал мой муж, закончилась. Я довольно спокойно поговорила с коллегами Стива, выпила бокал белого вина, даже чего-то съела. Кажется, вела я себя вполне прилично и не выглядела оцепеневшей.

Теперь я сидела с друзьями в баре недалеко от Королевского общества. Я сама предложила зайти сюда, не подумав, что это одно из наших со Стивом мест.

Неужели я в Англии? Пока еще не верится. Прошло почти два года после волны, и вот наконец я заставила себя вернуться. Но мое пребывание здесь, в Лондоне, ускользает от меня. Я ни на чем не могу сосредоточиться. Чувствую себя как в чаду. И не собираюсь выходить из этого состояния. Если сознание прояснится, боюсь, просто распадусь на кусочки. Этим вечером, пока я шла на лекцию по Пикадилли, меня душил панический страх. Я старалась не смотреть по сторонам, чтобы не видеть знакомых мест. «Проведу тут всего пару ночей и даже не замечу как, — успокаивала я себя. — И сразу назад, в Коломбо. А к нашему дому в Северном Лондоне и близко не подойду». При одной мысли о нем я холодела от ужаса.

И вот теперь я в этом баре? Не хочу даже знать об этом. Мы со Стивом заглядывали сюда, когда собирались посмотреть что-нибудь в кинотеатре «Керзон-Сохо». Пропускали здесь по бокалу вина, потом неторопливо брели по Риджент-стрит. В кафе кинотеатра Стив всегда покупал черный кофе, а я — имбирное мороженое с медом. Все, хватит об этом думать. Иначе сейчас скажу: «Нет, мы не успеем выпить еще. Фильм начинается в семь. Пора идти, Стив».

Все дело в свете. Все дело в том, под каким углом падают солнечные лучи в пять часов вечера в воскресенье в начале марта на проселочной дороге в Шропшире. Прощальные косые лучи пронизывают крону старого тиса и отражаются в боковом зеркале, слепя глаза. Кусты боярышника по обе стороны дороги отбрасывают длинные предвечерние тени. Знакомый свет внезапно заставляет меня забыть, что я еду из Уэльса со своими друзьями, Дэвидом и Кэрол. Это освещение переносит меня в нашу машину, где за рулем — Стив, а на заднем сиденье — мальчики. Машина огибает плавные повороты сельской английской дороги. Сколько раз мы ездили вот так вчетвером!