В Коломбо у меня не осталось дома, даже пустого. Он мне был нужен как утешение, и я чувствую себя обездоленной. Когда я оказываюсь поблизости, то покрываюсь холодной испариной. Меня подташнивает от тоски. Недопустимо, что мне нельзя заехать в эти ворота, нельзя подойти к дому, где прошло мое детство. Мне знакома здесь каждая выбоина на асфальте, я автоматически давлю на тормоз и кручу руль, с легкостью огибая проблемные места. Я могу бродить по этому дому с закрытыми глазами и ни разу ни на что не наткнуться. Но меня оттуда изгнали. Я упорно продолжаю считать, что, потеряв всех своих, я лишилась заодно и человеческого достоинства.

Я попала в невозможное положение, такое, о котором люди боятся даже помыслить. Иногда мне говорят это прямым текстом, что-то вроде: «Я рассказывала про тебя одной подруге. Она мне даже сначала не поверила, не могла вообразить, что ты пережила». Меня коробит от мысли, что мое горе невообразимо, хоть иногда я сама задаюсь вопросом, правда ли его так сложно представить и понять. Временами кто-нибудь из родни бестактно отходит, стоит мне заговорить о своей потере, и меня обжигает от унизительного осознания, что моя боль отталкивает, что она неприятна другим.

Моя жизнь ничтожна. Я изголодалась по их любви, их радости, их красоте — без всего этого я чувствую себя ссохшимся, ободранным и жалким обмылком. Разве такой я была в тот день, когда волна еще не дошла до нас? Мы сидели в джипе и наблюдали, как молодой леопард прыгает с ветки на ветку — грациозно и сосредоточенно, не обращая внимания на обезьян, дразнивших его с соседних ветвей. А рядом, в золотом от пыли воздухе, парила стая синехвостых щурок. Даже сейчас, прикрыв глаза, я могу мысленно увидеть, как они отрываются от земли. На несколько минут воспоминания уносят меня прочь от стыда и страха.

Моя соседка в самолете без умолку сыплет вопросами. Сначала я отвечаю кратко, односложно; затем притворяюсь, что сплю. Но соседка все не унимается.

— У вас есть дети?

— Нет.

— Вы замужем?

— Нет.

— А, наверное, вся в работе? Какая умница!

«Умница? — думаю я. — Кто тут хоть слово сказал о работе?» Но в ответ я вежливо улыбнулась.

Интересно, почему до нее никак не дойдет, что я не хочу разговаривать? Ведь я не проявляю ни малейшего интереса к ее жизни.

— А у вас, наверное, родители в Коломбо?

Я мычу что-то нечленораздельное, вновь притворяясь, что засыпаю. Мы начинаем снижаться над океаном. Соседка оживляется еще больше.

— Ой, как замечательно! Будете дома на Рождество. Наверное, у вас большая семья? Все соберетесь, да? Здорово!

Теперь меня хватает лишь на очень вымученную улыбку.

— И что будете делать на праздниках? Много народу пригласите?

«Когда ж ты заткнешься, любопытная корова? Рассказать бы тебе все как есть, да ведь ты же грохнешься в обморок. Придется на тебя кислородную маску тратить», — думаю я.

Я никому не рассказываю. Не могу выдавить из себя жуткую, невероятную правду. Как я могу обрушить ее на случайного, ничего не подозревающего человека? С теми, кто уже и так знает «мою историю», можно свободно говорить о Стиве, детях, родителях, о волне. Но всех остальных я оберегаю, стараюсь держать свою правду под замком. Не хочу никого ни потрясать, ни огорчать.

Раньше я спокойно открывала душу незнакомым, да и вообще с легкостью сходилась с людьми. Когда в очередной раз я останавливалась поболтать с кем-нибудь на рынке, то Стив и Вик неизменно поднимали брови и спрашивали с усмешкой: «Что, и это тоже твоя знакомая?» Но теперь я стараюсь держать новых людей на расстоянии. В лучшем случае уклончиво отвечаю на вопросы. Иногда чувствую себя обманщицей. Но нельзя вывалить такое на ни в чем не повинного слушателя. Слишком это страшно, слишком тяжело.

Далеко не всегда бывает стыдно за вранье. Не вижу ничего плохого в том, чтобы дипломатично оставить в неведении случайного собеседника. Однако в моей новой жизни появились люди, с которыми я часто встречаюсь, хожу в кафе, обмениваюсь новостями и шутками, — но даже они не знают. Они видят лишь то, что я им показываю, — вполне довольную всем женщину. Я часто осуждаю себя за это надувательство. Но не рассказываю даже часть своей истории — про родителей или Стива. Кто знает, к чему это приведет.

Наверное, я молчу еще и потому, что сама так до конца и не поверила в случившееся. Оно до сих пор меня потрясает — даже когда я говорю эту правду самой себе, а не то что кому-то другому. Словом, в первую очередь я пытаюсь защитить себя. Представляю, как произношу слова: «Вся моя семья мертва, они все исчезли в одно мгновение», и снова впадаю в ступор.

И все-таки я понимаю, что умолчание приносит больше вреда, чем пользы. Наверное, из-за своих секретов я постоянно ощущаю себя выкинутой из жизни. Мое поведение лишь подпитывает давний страх, что случившееся со мной вызовет у людей отторжение, немногие смогут выдержать мой рассказ и понять меня.

Я пью кофе в компании приятеля, которому, наверное, кажется, что он неплохо меня знает. Он думает, что я приехала в Нью-Йорк, чтобы посидеть в архивах Колумбийского университета, что ради этого я взяла творческий отпуск у себя на кафедре, в Лондоне. Для него я — ученая дама без особых забот в жизни. Мы весело болтаем, и я ловлю себя на том, что сама почти верю в эту ложь — так здорово я научилась притворяться. Но ведь это безумие. Хватит. Пора выложить все начистоту. Правда вертится у меня на кончике языка, но я не отпускаю ее на волю.

Утром я обнаруживаю, что в доме кончился обычный черный чай. Еще не до конца проснувшись, я созерцаю красную жестяную банку Twinings. Разве вечером в ней было пусто? Я роюсь в буфете, надеясь раскопать еще одну упаковку. Увы: на полках находится оолонг, жасминовый чай и странный японский — с обжаренным бурым рисом. «Но как можно все это пить с утра? Раньше такого не случилось бы ни за что», — кисло думаю я. У нас дома чай не кончался никогда. В крайнем случае, если я открывала банку и видела на дне душистую чайную пыль, Стив быстро одевался и бежал в магазин. Через четверть часа все было в полном порядке. Муж знал: с утра я ничего не соображаю, пока не выпью две большие кружки крепкого чая.

В то утро я злобно швыряю пустую жестянку в мусорное ведро. И что прикажете делать? Одеваться и идти за чаем? Не желая принимать действительность и браться за то, что всегда делал Стив, я отказываюсь тащиться в магазин на Восьмую авеню, хоть до него и было пять минут хода. Вместо этого я ставлю на плиту чайник, наливаю в кружку пустой кипяток и принимаюсь мрачно его прихлебывать. Как мне без них жить?

По воскресеньям Стив брал мальчиков с собой в магазин. В первые недели после волны, когда я не могла даже вспомнить их лица, в моем сознании всплывала лишь одна картинка: они втроем возвращаются из супермаркета и сыновья спорят из-за сладостей. Сегодня воскресенье. Если они пошли бы в магазин, Вик затребовал бы себе львиную долю конфет. Потому что на этой неделе у него день рождения. Ему исполнилось бы двенадцать.