Двенадцать лет назад, в это самое время, мы со Стивом никак не могли дождаться родов. Гиперактивный ребенок вертелся так, что живот у меня ходил ходуном. Поначалу все эти шевеления изумляли меня и радовали, но к концу беременности я страшно устала. И еще я не выносила вечную корку подсохшего каламинового лосьона. В последние недели перед родами все тело покрылось сыпью, и приходилось все время его смазывать, чтобы снять раздражение. Мои родители прилетели в Лондон — такое событие, первый внук! Мать твердила Стиву, что нужно записать время его рождения с точностью до минуты и даже секунды — ее личный астролог в Коломбо не сможет составить подробный гороскоп, если дать приблизительную информацию.

Вик появился на свет в результате экстренного кесарева сечения. Я приехала в больницу всего-навсего на плановый осмотр, и вдруг мне сказали, что у плода опасно замедлено сердцебиение. Вокруг забегали и захлопотали врачи с акушерками, в позвоночник мне начали тыкать какие-то иглы. Стив изо всех сил скрывал охвативший его ужас и лишь потом признался, что был в полной панике. А я даже не испугалась. «Наверное, у них глючат приборы. Ну что с нами может случиться?» — думала я. Хирург копался у меня в животе, а я тряслась от холода — побочный эффект анестезии, как мне объяснили. Стив грел мои руки в своих ладонях, не забывая при этом поглядывать на часы. «Ого, сколько волос», — сказал он еще до того, как Вика вытащили на свет. Через пару минут мы оба с благоговейным восторгом щупали и гладили эти мягкие черные волосы.

Мальчики часто водили пальцами по шраму у меня на животе, изумляясь, что появились отсюда. Узнав об этом, Малли сразу захотел быть мамой и засунул себе под футболку куклу, завернутую в крошечное одеяльце. Вик пытался объяснить, что у мальчиков детей не бывает, но младший пропустил его лекцию мимо ушей.

Малли родился быстро. Все прошло гладко и спокойно, плановое кесарево сечение провели без малейших заминок. Вот только Стив забыл поглядеть на часы. «В двенадцать с чем-то», — виновато бормотал он моей матери. Для астролога это, конечно, не годилось. Трехлетний Вик долго глазел на новорожденного брата и наконец прошептал: «Малли»… Прошептал таким нежным голосом, что у меня до сих пор сжимается сердце при этом воспоминании. Малли на сингальском языке означает «младший братик». Так мы его всегда и звали, хотя по документам его имя было Никиль.

Ясно вижу нас всех в тот день, когда он родился. Какая была радость. Малли спал у меня на груди. Вик, которому быстро надоело смотреть на брата, вскарабкался на поднятый бортик моей койки и разглядывал башенный кран за окном палаты. Стив был слишком счастлив, чтобы бояться за сына, что тот упадет. Из капельницы мне в вену тек анальгетик, милосердно снимая боль от разреза. Я вспоминаю тот день, и в уме никак не могу примирить его с невообразимым ужасом потери. Мыслимо ли, чтобы все эти узы обрубило в одночасье?

Накануне волны мы как раз обсуждали дни рождения — сидя в джипе под раскидистым деревом, которое местные называют виира. Над нами кружили птицы-носороги. Вику вскоре должно было исполниться восемь лет. Малли ужасно расстраивало, что у брата день рождения раньше, чем у него. Он все выпытывал у нас, когда же ему будет восемь. Стив объяснил, что сначала ему должно исполниться шесть, потом семь, а потом уже восемь. «А когда мне будет восемь, Вику тоже еще будет восемь?» — спросил Малли. Стиву пришлось сознаться, что Вику тогда будет одиннадцать. «Ну почему я всегда должен быть младше?» — возопил Малли так громко, что птицы-носороги разлетелись в разные стороны. Мы тоже поехали восвояси.

Восьмой день рождения Вика настал через два месяца после волны. Я была невменяема. «Как это — умер? Он же хотел фотоаппарат и новую сумку для крикета», — стучало в голове.

Недавно я открыла его старую крикетную сумку. Четыре с лишним года обходила ее стороной. Я оглядела его биту и в каждой щербинке увидела прилежание, с которым мой сын отрабатывал удары. Красный мячик был вымазан травой и грязью. Однажды Вик едва не сломал Стиву средний палец, когда они играли в нашем саду. Не по своей вине — отцу не хватило ума надеть перчатки. В той же сумке были шлем, наколенники, защитные накладки с разводами от пота и чуть пожелтевшие перчатки. На дне лежал один-единственный засохший листик: коричневый, с острым кончиком. Не знаю, с какого дерева он упал. Лист был жестким и ломким, но совершенно целым. Сохранились прожилки и зазубренные края. Когда я вытащила его из сумки, кончик отломился и раскрошился в пыль у меня в руке. Интересно, откуда этот лист? Из нашего сада? Или, может быть, из парка? Стив и Вик играли там на крикетной площадке, пока я приглядывала за Малли. Он любил взбираться на кучу сучьев и веток, скрытую за деревьями, но через некоторое время начинал звать: «Мама!» — боялся, что я его потеряю.

Мама. Порой трудно поверить, что я была их матерью. Вот я вспоминаю, как мальчики появились на свет или как Малли боялся потерять меня из вида и мне приходилось подбадривать его, — даже цепляясь за такие моменты, я остаюсь в замешательстве. Все настолько далеко, что я сама себя уже не вижу. А была ли я? Неужели я — та самая женщина, знавшая по интенсивности цвета детских соплей, когда у сыновей начнется боль в ушах? Это действительно я — вместе с ними когда-то искавшая в интернете сайты с большими белыми акулами? И та, которая закутывала их в синие махровые простыни, когда они выбирались из ванны, — тоже я?

Знаю, конечно, что то была я, но знание мое туманное, а порой даже пугающее. Странно. Прежде всего, если они мертвы, что я делаю среди живых? Должно быть, у меня нет сердца? Ведь я их мать! Правда, почти каждая ночь для меня мучительна — мои сны наполнены нестерпимой тоской по ним. Я все еще душевно изувеченная, как в те первые недели, когда не могла переступить порог своей комнаты, потому что их не было рядом. Но едва ли этого достаточно. Все со мной происходящее и близко не сопоставимо с ужасом их смерти. Тогда что сопоставимо? Боюсь, моего воображения не хватит. Разве что помечтать о том, чтобы вновь оказаться внутри вздыбленной океанской волны, но на сей раз все сделать правильно и не цепляться за ту несущуюся мимо ветку.

Я была их матерью — почему мне никак не удается принять эту реальность? Может быть, потому, что до сих пор я живу как огорошенная? Может быть, невообразимый финал моего материнства перечеркнул все, что было до него? А может быть, когда они исчезли буквально в одно мгновение, я впала в такое состояние транса и отчаяния, что сама отказалась от своего прошлого? Когда мы были вместе, я растворялась в них без остатка: полностью жила их нуждами, их настроениями, а после волны отчаянно, с какой-то яростью пыталась освободиться от их близости, решив для себя, что все потеряло смысл, раз больше я им не мать. Прошло уже четыре года, а я не решаюсь даже представить, как прижимаю мальчиков к себе, обнимая так же нежно и горячо, как когда-то при их жизни. Разве могу я заглядывать в эту бездну? Лучше не помнить. Не помнить легкого тельца Малли и как несла его, сонного, из машины домой. Не помнить слегка дрожащего голоса Вика, когда сын спрашивал после тренировки по футболу, понравилась ли мне сегодня его игра. Не помнить, что играл он плохо, но ждал от меня уверений в обратном. Как только я позволю себе вспоминать все это, то сойду с ума от желания быть с ними, обнимать их, слышать их голоса.