– Кого?

– Бревно, кого! Смекаешь? Петля-то никуда не делась! Верёвка медведя подсекает, и он летит следом. Бьётся на камнях.

После этих слов растянулась тишина. Все молчали. Опять послышался шёпот ветра за окном. Тамга приоткрыла глаза – посмотреть на тишину. Витя провёл рукой по лбу. Сглотнул. А потом рухнул рваным ослиным смехом. Хохотал всем телом – так, что слёзы потекли, а с табурета миска свалилась. Дима и не знал, что Витя может так смеяться. Тамга, удовлетворённо причмокнув, вернулась ко сну.

– Ну? Ну? Чего ржёшь-то? – скосился Артёмыч. – Умник тут.

– Так вот в обрыв и падает? – высоким голосом сквозь смех продавил Витя.

– Может, не всегда так. Но пару раз было.

– Ну да…

– Зуб даю, было!

– Хоть два зуба! Да и куда мне твою гниль? Своих хватает.

Тут даже Николай Николаевич, перебиравший патроны, весело хмыкнул.

– Будешь так смеяться, и тех не досчитаешься. Долго, что ли, по щербинам твоим влепить?

– Ну, попробуй, – огрызнулся Витя, но смех, однако ж, поубавил. Теперь только похихикивал да утирал глаза рукавом.

– Понятно, что не все такие глупые, – серьёзно продолжал Артёмыч, вставший к печке зачерпнуть себе остатки чая. – Мало ли умного зверья. Хоть волка бери.

– Это да, – кивнул Витя.

– Вон, охотника зараз дурит. Если видит, что собака вперёд убежала, то показывает ей себя и задом по земле волочится. Поскуливает весь, уши, хвост поджимает. Собака видит, что волк раненый. Думает, что легко добьёт его. Охотник, если видит, не переживает. Собака сильная, здоровая. С утра кормлена, ухожена. А тут волк хромает. Ну и уськает пса – давай гони. Волк даёт дёру, а за кусты зайдёт, хромота вдруг пропадает. Холку дыбит, зубы скалит. Был подранком, а тут весь из себя матёрый. А из кустов ещё два волка, покрупнее. Была собака, и нет собаки. Вот и вся охота.

– Это да, – кивал Витя.

– Умные, паскуды. У них одно на уме – человека обмануть.

Витя с Артёмычем и дальше развлекали друг друга байками, спорили, смеялись, а Дима, закрыв глаза, опять отвлёкся к мыслям. И эти мысли были странные, прежде ему незнакомые.

«Умные они. Волки, лисы. Ворон, значит, тоже умный? Что он чувствует? Каким видит мир? Неужели он тоже думает и даже что-то понимает? Может ли человек быть жестоким, если он точно знает, что поступает именно жестоко? Или не знает? Мама говорила, что по-настоящему страдают лишь те, кто осознаёт свою боль. Но что это значит? Как определить, что чувствует и осознаёт живое существо? Муха или крыса не могут понять свою боль, значит, убивать их – это не жестоко. Или нет? А соболь? Ворон?»

Юноша растерянно вздохнул.

«Нельзя отнимать жизнь у разумных существ, ведь это такая удача – родиться. Чувствовать, мыслить. Нельзя из прихоти лишать этой удачи, убитый уже никогда не будет вновь живым…»

Диме казалось, что именно так говорила его мама, но, быть может, это были его собственные мысли. Этого он не мог сказать наверняка. Да и много ли мама понимает – со всеми своими мышами и В-клетками? Разве можно любить животных и при этом колоть им всякие человеческие вакцины в глаза, убивать, жарить, есть? «Почему бы и нет? Ешь одних, любишь других.»

Хотелось поговорить с кем-нибудь. Срочно. Сейчас. Но поговорить было не с кем. Вряд ли кто-то из охотников захотел бы всё это обсудить. У них бы нашлись ответы, но явно не те.

Дима опять вздохнул. Ему было одиноко. Но терзания улеглись. Он чувствовал, что теперь сможет уснуть. «А завтра посмотрим, что к чему».

Вскоре Николай Николаевич угомонил охотников. Погасив светильник, сказал, что завтра Витя опять будет караулить ворона.

– А смысл? – спросил Артёмыч.

Дядя не ответил.

– Думаешь, прилетит? – спросил Витя.

– Прилетит, – отозвался Николай Николаевич. – Только в этот раз ты сиди без звуков. По дому не ходи.

Печь не топи – это главное. – Помолчав, добавил: – В общем, затаись как следует, и он прилетит.

Артёмыч хмыкнул, но промолчал.

– Будь умнее, – продолжил дядя. – Не маячь в окне. Он, кажись, за домом наблюдает. Если видит, что внутри кто-то есть, не летит.

Неожиданно для самого себя Дима тихо спросил:

– Может, оставить его?

– Кого? – не понял дядя.

– Ворона. Оставить в покое. Пусть себе летает.

– Это почему?

– Ну… Может, он не… Ведь, можно сказать, он тут хозяин. Пусть клюёт, зачем убивать?

– Ну да, – Николай Николаевич усмехнулся.

– Он ведь.

– Мы тут с ним оба хозяева. На равных. Кто умнее, тот и лучше.

– Зачем.

– Спи давай. Когда придумаешь чего поумнее, скажешь.

Ночью небо очистилось от облаков, покрылось щедрой россыпью звёзд. Температура резко упала, и солнце взошло багровое.

Охотники готовились к выходу. Николай Николаевич варил гречку. Артёмыч лениво перебирал капканы. Витя выбривал щёки: шаркал по коже бритвой, затем баландал её в миске, вглядывался в крохотное, засаленное по краям зеркальце.

Охотники ещё раз обсудили, в какой тишине должен сидеть Витя, как караулить и стрелять в ворона. Говорили улыбаясь. В утренней бодрости всех забавляло противостояние с птицей. Николаю Николаевичу не терпелось взглянуть на её бездыханную тушку. Даже Дима оживился. Тоску смыло ночным отдыхом, как пищевой содой смывает ржавчину, не успевшую глубоко изъесть металлические скобы капканов. Готовился к новому дню, надеясь, что он окончится приятными мыслями. Расстраивало лишь то, что дядя отправил его с Артёмычем ходить по ловушкам.

После завтрака Витя вышел курить. Затем с тлеющей сигаретой спешно возвратился, схватил заряженное на ворона ружьё и опять выбежал наружу.

– Куда?! – крикнул Артёмыч.

Не услышав ответ, выругался и последовал за охотником.

Мгновением позже раздался выстрел. Тамга вскочила с пола.

Вернулся Артёмыч.

– Кого это? – спросил у него Николай Николаевич.

– В лисицу. Промазал.

– Дурак, – промолвил дядя. – Охота ему зазря палить…

Витя объяснять своего выстрела не стал, да его об этом никто не просил.

«Вчера рассказывал, какие лисицы умные, а тут побежал стрелять, – подумал Дима. – Зачем?»

Нахмурившись, он торопливо отмахнулся от этого вопроса. С ним под самое нёбо поднялся привкус вчерашнего настроения. Захотелось сплюнуть.