– Вороний труп?

– Да.

– Может быть.

– Ещё партейку? – улыбнулся Витя.

– Сдавай. – Дядя, вздохнув, бросил ему колоду.

Теперь никто не предлагал снять обыгавшееся мясо.

Охотникам казалась глупой такая капитуляция после всех попыток поймать или отпугнуть птицу.

Выкладывая карты, Артёмыч хвалился, что сегодняшняя белка оказалась полностью перелинявшей, что с неё добылась хорошая вожжанка – первосортная пушнина.

– Мездра синяя? – спросил Николай Николаевич.

– Чистая! Вообще синевы нет. Только голова темноватая.

– Она! – Витя выкинул даму бубен.

– Ах ты, гад! – протянул Артёмыч.

– Сам же ему отдал, – рассмеялся Николай Николаевич.

– Откуда я знал, что у него десятка крытая!

Охотники развеселились, и по такой весёлости Артёмыч пересказал всем, как Дима добивал белку на очепе.

Юноша затаился. До боли стиснул зубы. Каждый смешок охотников обжигал ему грудь. Дима чувствовал, что унижен. На него даже никто не смотрел.

Вдоволь насмеявшись над побегом трёхлапой белки, охотники вновь заговорили о вороне. Витя не преминул рассказать о том, как скучно сидеть в засаде, о том, что хуже двух дней без курения только охота на летнем болоте, когда безумолчный гнус[17] залепляет глаза и уши. Витя не останавливался. Посмеивался, сдавал карты и всё говорил о соблазне выкурить тайком хоть одну сигаретку.

– Я уж думал, может, в спальнике разок затянуться.

Дима не выдержал. Повернулся к охотникам и медленно, чувствуя, как руки немеют от волнения, сказал:

– В зольнике лежали бычки.

– Чего? – не понял дядя. Он, кажется, вообще удивился, обнаружив в доме своего племянника.

«Я здесь чужой», – подумал Дима.

– Я утром чистил зольник. А когда вернулись, там лежали бычки.

Видел, что с каждым его словом широкое, светлое лицо Вити темнеет большими пятнами. При свете огня оно казалось кроваво-бордовым. Диме было приятно, он чувствовал, что отомстил охотнику, который только что смеялся шуткам Артёмыча.

Мужчины застыли с картами. Все смотрели на Витю. Тот, испуганно улыбаясь, что-то мямлил, хотел оправдаться, но путался в словах.

Диме стало не по себе. Охотник показался ему жалким: вместо того чтобы ответить грубо, напористо, он растерялся, не знал, как отреагировать на такое обвинение. Мог бы сказать, что Дима бредит, что бычки были старыми – что угодно, а он лишь оправдывался.

«Зря я так. Правильно говорила мама, не мсти, если не умеешь наслаждаться местью, не мсти, если у тебя совесть чиста. Да и при чём тут Витя, я сам во всём виноват».

Артёмыч вяло хмыкнул. Напряжение спало. Охотники продолжили игру. Никто и не думал уличать Витю. Даже Николай Николаевич не сказал ни слова о его обмане.

– А я думал, все дятлы зимой улетают на юг, – промолвил Артёмыч.

– Ну да, – кивнул дядя.

Охотники опять рассмеялись, а Дима вдруг понял, что они говорят о нём. Называют его стукачом… Все без его слов знали, что Витя курит, шумит и вообще небрежно караулит ворона. Все понимали, что он и двух часов не проживёт без сигареты, и смеялись, когда он настаивал на своей лжи, а теперь смеялись над Димой.

«Зачем тогда весь этот театр?»

Юноша отвернулся к стене. Глубже укутался в спальник. Скорее уснуть. И так, чтобы проспать оставшиеся дни охоты.

– Моя! – крикнул Артёмыч, бросая новую карту на стол.

На следующий день Диму отправили в лес с Витей. О вчерашнем, кажется, позабыли. По меньшей мере, никто не поминал ни дятлов, ни избитых палкой белок. Жизнь продолжалась. Охотники шли опромыслять тайгу, и всё прочее было не важно.

Дима впервые оставил ружьё в доме.

Скользя в отдалении от Вити, ни о чём не спрашивал. Не интересовался ни капканами, ни приманкой.

Шорохи под лыжами. Палки били в снег, продавливали в нём глубокие, окружённые куполом ямки. Деревья приближались, увеличивались, пропадали за спиной. Их сменяли другие: сутулые, навьюченные снегом.

Ноздри слипались на морозе.

Дима вдруг понял, что прежде, думая об охоте, совсем не видел леса, не замечал его. Чащоба проходила мимо однообразным фоном. Теперь всё переменилось.

Осиновое редколесье сменялось каменистым урочищем, купным ельником. За перелеском были поляны. Деревья то сцеплялись широкими лапами, то расступались. За очередной колодой, едва заметной в сугробах, начиналась новая прогалина.

На одной из полян все кусты были затянуты прозрачной ожеледью – их тонкие ветви в летнюю пору устремлялись к небу, были упругими и сильными, а теперь поникли под тяжестью льда. Так случается, когда в дни большой влажности приходят заморозки. Туман оседает на кустах ледяной коркой, сбить которую не могут ни птицы, ни ветер. Припорошенный снегом, тальник до самой оттепели останется неподвижным пленником зимы.

За ближним рядом ёлок – дальний. Снег расходился белыми волнами: опускался в тесные логи, поднимался к холмам. В движении, если смотреть вперёд, где-то сбоку, между деревьев, угадывались образы лосей, изюбров и даже росомах. Дима знал, что это обман зрения, но не хотел его рассеивать. Дышал лесом, любил его – со всеми иллюзорными и настоящими образами. Думал о могучей, разнообразной жизни, которая сейчас таилась под снежными заносами и готовилась по теплу подняться гущиной запахов и красок.

Витя искал новое угодье, чуть в стороне от путика; так охотники невольно забрели в чащу. Деревья тут стеснились. Пройти между стволов было непросто, лыжи упирались в корни и валежины старой гари. Приходилось отворачивать, пятиться.

Охотники ползли под хвойной юбкой, стряхивали себе на голову пушистые шматки снега. Витя ворчал, а Дима всё глубже проникался таёжной радостью. Улыбка не опадала с его лица, будто замёрзла на зимнем ветру.

Посмотрел вверх и сквозь дебелые крылья елей увидел, как раскачиваются заострённые кисточки лесных хвостов. Кроны здесь иногда встречались худые, немощные и вовсе кособокие. Но чаще они были сытыми – тяжело вздымались под самое небо.

За обедом Витя рассказывал что-то об охоте, но Дима его не слушал.

Запах костра был особенно густым в обесцвеченном зимнем воздухе. Дым тонкой струёй вился к макушкам деревьев, склонялся над ними прозрачным коромыслом и вскоре рассеивался. Дима бережно подбрасывал в огонь новые ветки.

Костёр быстро ушёл в снег до земли. Получилась яма с чёрными подтёками на стенках. Показалась жёлтая трава – пожухлые краски осени неожиданно выглянули из-под зимнего полога.