– Вац, ну ты че все как неродной, когда мы уже затусим нормально наконец?

– Все будет, – заверил я его. – Только не сегодня.

Катя проводила меня тоскующим взглядом. Кажется, теперь она решила примерить роль верной наложницы, ожидающей малейшего знака от своего господина. Почему только она каждый раз выбирает такие унылые амплуа, не предполагающие никаких решительных действий? Из врожденного страха или из душевной лени? Любопытно.

У дверей отеля дежурили репортеры. В осеннем влажном полумраке защелкали вспышки, я отгородился от них перчаткой. Голову даю на отсечение, это Гоша раскрыл им мое местопребывание за солидную мзду.

Я поднялся в номер, сбросил пальто и вставил флешку с записью в ноутбук. Изображение сначала покачивалось и плыло: Ксения не могла поймать равновесия камеры. Мелькали пыльные шторы, затертый паркет. Кто-то пробежал мимо объектива. А потом на экране появился Багринцев и заговорил.

Я смотрел в его цепкие и пристальные темно-бархатные глаза, в которых некогда только мне под силу было разглядеть усталость и печаль, и чувствовал, как судорога сдавливает мне горло. Странно, когда-то я думал, что ненавижу его, и только потом, когда было уже слишком поздно, осознал, как сильно его любил. Может быть, когда сила наших чувств зашкаливает за высшие показатели, мы перестаем ощущать, куда именно указывает стрелка – на плюс или минус? Мой учитель, человек, открывший для меня искусство, подаривший все, что знал сам, любивший меня со всей силой своей старческой нежности…

На экране появилась Ада, рассеянно скользнула по объективу светло-синими глазами. Багринцев сказал ей что-то, она понимающе кивнула.

Аду у нас на курсе не любили. Это было понятно: царили девяностые, на пачку пельменей приходилось собирать всем общежитием, а она оскорбляла своей роскошью – подъезжала к институту на джипе, небрежно сбрасывала на гардеробную стойку норковую шубу. За красоту, гордость и богатство ее стали считать бездарной и продажной – как припечатали. Позже, когда Ада разошлась с мужем, ее могли бы простить и принять, если бы она оказалась попранной, несчастной и голодной. Но Ада продолжала гордо носить золотистую голову и королевским жестом сбрасывать с плеч теперь уже потрепанную куртку – шубы были давно проданы. Этого Аде простить не могли. Люди охотно проявляют великодушие и милосердие к униженным и оскорбленным, что, по их разумению, вполне объяснимо и справедливо. Великодушие – самая жеманная штука на свете.

Ада была для меня интереснее всех других однокурсников. Я всегда видел в ней особый талант. Мне нравилось смотреть на нее как на безупречную фарфоровую статуэтку, любоваться мягким изгибом плеч, выгнутой назад спиной, скольжением шелковых волос по высокой шее. Ее голос, чистый, сильный, глубокий, многие годы звучал в моей памяти, когда я покинул Россию. Ада была органична, как кошка, в любых предлагаемых обстоятельствах, ее как будто не надо было ничему учить, и Багринцев это понимал не хуже меня. Он лишь аккуратно обтачивал редкий брильянт, направлял Аду мудро и умело… Ада была талантлива от природы, причем тем редким даром трагической актрисы, которая может моментально превратиться в клоунессу – и зал зальется смехом вместе с ней. Ада сочетала талант Джульетты Мазины с внешностью Марлен Дитрих. Конечно, ее было за что не любить. Я это понимал с самой первой минуты нашего знакомства.

Будоражило еще и то, что она была единственной однокурсницей, кто проявлял ко мне открытую враждебность. Я интуитивно чувствовал, что только она могла бы быть мне достойным противником, думаю, и она ощущала то же самое. Нас притягивало друг к другу, как двух опасных хищников, предвкушающих схватку, и отталкивало, как два однонаправленных электрических заряда. Багринцев, конечно, об этом знал.

В первое время наши отношения с Мастером пленили мое воображение и приятно щекотали нервы. Мне нравилось думать, будто я погрузился в самую пучину порока, темной, запретной страсти. Налет тайны делал свое дело. Я знал, что мы должны скрываться от общества, иначе оно проклянет нас и вздернет на пики своего ханжества. Багринцев вполне разделял мои чувства. Помню, как он, сдерживая сухие рыдания, целовал мои руки, шепча:

– Мальчик, мой золотой мальчик! Что я сделал с тобой!

Меня очень заводило, что, жесткий и непреклонный при всех, со мной он мог быть таким униженным, страдающим, нежным. Мы сполна насладились нашими ролями гнусного растлителя и порочного ангела.

Но шло время, и мое положение начало меня тяготить. Темно-бархатные страсти приелись, хотелось снова оказаться свободным. К тому же я не хотел становиться пожизненной игрушкой старца и не считал себя в чем-то виноватым, изменяя ему с женщинами. Багринцев же, ощущая мое отдаление, становился ревнивым, как старая дуэнья. Он изводил меня подозрениями:

– Ты вчера провел вечер с Владом? Признайся, он твой любовник?

Я смеялся:

– Попробуйте обвинить Влада в гомосексуализме. Узнаете про себя много нового!

– Прости меня, прости. – Он кидался ко мне и принимался гладить начинающими приобретать пергаментную поверхность ладонями мое лицо. – Я обезумел, я так боюсь, что ты ко мне охладеешь. Но ты столько времени проводишь с этим довольно посредственным юношей. Что вас связывает?

– Так, эксперименты с подсознанием, – пожал плечами я.

– Вы употребляете наркотики? – хмурился Багринцев. – Мальчик мой, я очень беспокоюсь за тебя, ты не должен…

– Перестаньте, – поморщился я. – Не превращайтесь в заботливую мамочку!

– Я знаю, у тебя сильный характер, и эти опыты для тебя лишь игра, – твердил он. – Но ты не подумал, что Влад втянется, что он уничтожит свою жизнь? Ведь ты никогда себе этого не простишь.

– Неужели? – смеялся я. – В этом вы ошибаетесь, я очень терпим к себе. Я простил себе все на двадцать лет вперед.

Разумеется, Багринцев не ошибался, я не все мог себе простить. Просто тогда еще не знал об этом.

Откуда-то ему стало известно про историю с Катей. Я даже не ожидал, что это может его так расстроить.

– Я не знал, что ты можешь быть таким жестоким, – потрясенно бормотал он. – Бедная девочка…

– Да бросьте, – поморщился я. – Откуда вдруг эта мещанская мораль? Не вы ли говорили, что только сильные переживания формируют человека как личность, а тот, кому на долю не выпало страданий, остается мертвой душой?

– В этом есть и моя вина, – угрюмо заявил он, не слушая меня. – Я слишком любил тебя, я внушал тебе, что ты избранный, что тебе все позволено. А ты поверил…

– Что ж, значит, вы были убедительны, – бросил я и пошел к выходу.

Мне смертельно надоели эти сцены, гнев и отчаяние старика, его обвинения и припадки ревности. Хотелось освободиться, вырваться из этого тяготившего меня, пыльного, замшелого, изжившегося себя романа. Багринцев бросился за мной, упал, обхватил мои колени:

– Стой! Не уходи так! Я же люблю тебя, люблю! Ты – вся моя жизнь, мои надежды.