Я вспомнил эту репетицию. Ксения, тогда еще молодая жена и яростная поклонница мастерства своего пожилого мужа, принесла камеру, чтобы запечатлеть репетицию «Дориана Грея». И вот теперь мы смотрели эту древнюю запись.

Все застыли перед экраном. Ксения жадно всматривалась в кадры съемки, ловя малейшие жесты и замечания своего покойного супруга, чтобы потом выдать их за свои гениальные соображения по поводу постановки. Катя пару раз всхлипнула, а затем, в тот момент, когда Багринцев на экране подошел ко мне и взял мои руки в свои, показывая какой-то выгодный жест, покосилась на меня через плечо испуганными глазами. Маленькая тайна, которой я поделился с ней, очень тяготила глупую Катю.

Гоша поерзал на стуле и спросил:

– Ксения Эдуардовна, а кто вам переводил запись в цифровой формат? Вы уверены, что они не сохранили копию? Это ведь эксклюзив, стоит бешеных денег!

Влад похохатывал и тыкал пальцем в дисплей ноутбука:

– Глядите, глядите, какой у меня прикид! Во прикол, неужели так одевались?

Ада, уделив записи лишь несколько минут, отошла в сторону и закурила, усевшись на подоконник.

Я смотрел на мелькавшие на экране бледные тени, переводил взгляд на их живые отображения, постаревшие, утратившие юношеский блеск и задор, прибитые, приниженные беспощадной жизнью. Было что-то мистическое в этом раздвоении, мне вдруг стало страшно смотреть на своего молодого двойника, на Багринцева, живого и любящего, и я последовал за Адой.

Она сидела вполоборота ко мне. Я видел ее тонкий профиль, непослушный пушистый завиток, выпавший из прически. Она была очень красива сейчас, освещенная рассеянным осенним светом, лившимся из окна. У меня захватило дыхание. Ада чем-то напоминала мою мать – такая же золотистая и изящная. Только в пани Мирославе всегда чувствовалась хрупкость, беспомощная нежность, а эта женщина была сильной, с несгибаемым стальным стержнем внутри.

Мне невыносимо захотелось дотронуться до нее, убрать за ухо этот выбившийся золотой локон, коснуться выступающего сзади на шее круглого позвонка, перечеркнутого тонкой цепочкой. Удивительная… Единственная женщина, которую мне не удавалось вывести из равновесия.

– Тебя тоже испугал этот танец мертвецов? – спросил я, вытягивая сигарету из ее пачки.

– Нет, – качнула она головой. – Разозлил. Неприятно смотреть, какой я была глупой и неуклюжей. Сейчас я бы играла совсем по-другому.

– Но как же очарование юности! – возразил я. – Ее пылкость, смелость, эксперименты. Мне нравится та Ада, на экране…

– Чушь, – отрезала она. – Юность глупа и самонадеянна. В ней есть, если хочешь, даже какая-то пошлость. В этих гладких лицах, без единой морщинки, без следа хоть какого-то опыта, переживаний, потерь. В ней нет ничего интересного, одна фальшивая позолота.

– А может, тебе просто страшно стареть? – поддел ее я.

Она взглянула на меня, глаза ее с годами потемнели, и глубокая синева стала почти черной. Меня волновал ее взгляд почти так же, как тогда, двадцать лет назад, когда я увидел ее в первый раз на поступлении – миниатюрную фарфоровую блондинку с удивительно глубокими для такой внешности глазами.

– Знакомые речи. Значит, это от тебя Вероника набралась подобных высоконравственных соображений?

– У тебя прекрасная дочь, – ответил я. – Знаешь, тебе бы следовало назвать ее Раисой. Вы были бы Ада и Рая – очень поэтично.

– Вацлав, – оборвала она, – отстань от моей дочери. Она еще ребенок, не вздумай ставить над ней свои вивисекторские эксперименты.

– Так в чем проблема? – пожал плечами я. – Запрети ей со мной общаться!

– У тебя ведь, кажется, нет детей? – подняла брови Ада. – Поэтому ты и не знаешь, что запретить им что бы то ни было невозможно. Они сильнее нас, потому что мы любим их и боимся потерять. Но ты мне, к счастью, не родственник, так что лучше не провоцируй. Дочь у меня одна – за нее я разорву глотку кому угодно.

– Ада, сколько страсти! – бросил я. – Я заинтригован. Мне всегда интересно было, на что ты способна в порыве сильных чувств. Придется рискнуть своей глоткой ради такого зрелища.

– А мне казалось, ты слишком высокомерен, чтобы интересоваться другими людьми, – поддела она. – Тем более рисковать собственной шкурой, чтобы получше узнать кого-то.

– Ты заблуждаешься, – возразил я, – меня всегда интересовали другие люди. Более того, Ада, наблюдение за людьми – самое увлекательное занятие в моей жизни. Каждый человек – этакий ящик пандоры, закрытый до поры. При обычных обстоятельствах мы все неплохие ребята, а вот какие бесы полезут из нас в критической ситуации…

– Хм, это многое в тебе объясняет, – задумчиво произнесла Ада.

– Выходит, я тоже тебе интересен, так? – улыбнулся я.

Она ничего не успела мне ответить. Запись окончилась, и Ксения, хлопнув в ладоши, начала репетицию.

Мы репетировали отрывок из третьего действия – разговор герцогини Монмаут, Дориана Грея и лорда Генри. Ксения наблюдала за нами из зала, надувая щеки от осознания собственной важности.

Надо признать, эти репетиции изрядно веселили меня. Смотреть на моих бездарных однокурсников, мнящих себя великими актерами, было забавно. Единственно талантливой на этом празднике жизни была лишь Ада.

Я всегда знал, что у нее есть потенциал. От нее исходил особый свет, именно тот, от которого зажигаются сердца в зрительном зале. Она была точна в оценках, органична, изысканно-мила в своей роли. Этот творческий огонь, поддерживаемый упорным стремлением стать настоящей, серьезной актрисой в Аде никогда не гас, и с годами она из просто талантливой девочки с багринцевского курса превратилась в истинного профессионала, выучила и постигла все тайны актерского мастерства. Когда она, целиком перевоплощаясь в образ героини, легко и естественно произносила свои реплики, рядом с ней не было видно партнеров.

Впрочем, это и к лучшему, потому что выглядели ее партнеры невыносимо жалко. Гоша был деревянный, лорда Генри ему могла дать играть только такой доморощенный режиссер, как миссис Багринцева. Катя путалась в сценическом пространстве и все время пыталась спрятаться за партнеров – она боялась сцены. Хотелось стащить ее в зал и ласково попросить больше никогда не делать попыток взобраться на сцену снова. Но актер сам по себе тонкая субстанция, ему не дано видеть себя со стороны, хотя моим коллегам подобный опыт не помешал бы.

Влад был органичен, это было его врожденным качеством, но талантом в прямом смысле слова я бы это не назвал. Его вытягивала природная харизма, особый склад личности – лицедейский, играющий. Но мастерством он не блистал, не вкладывал всего себя в театральное действие, как это делала Ада. Она жила на сцене, другие же просто существовали.

После репетиции я попросил у Ксении запись, чтобы спокойно, без посторонних глаз, посмотреть ее дома. Никогда не любил публичного проявления чувств – тратишь слишком много усилий на самоконтроль, так что на понимание оттенков переживаний уже не остается ресурсов. На выходе из зала ко мне подскочил Влад.