– Какая разница! – импульсивно возражала Ксения. – Да даже если он злодей и убийца! Меня интересует лишь его талант, сценическое воплощение…

– Угу, – скептически кивала Ада, – вы, главное, скажите об этом Вацлаву. Он очень поддержит тему: творческий человек ответственен только перед вечностью. Но я сейчас не о вашем личном к нему отношении, а о том, что Вацлаву ничего не стоит что-то пообещать вам, а потом, попросту говоря, кинуть.

– Что, Адок, боишься, что Левандовский затмит тебя своей славой? – хохотнул Гоша.

– Георгий, я не могу с тобой разговаривать, когда у тебя в глазах значки доллара светятся, – отбрила Ада.

– Пис, братья и сестры! – добродушно увещевал всех Влад. – Все будет чики-поки, вот увидите.

Я молчала. Я страстно желала, чтобы Вацлав остался, и мучительно этого боялась. В тот же вечер он объявил нам, что согласен играть в спектакле.

Начались репетиции. Я, конечно, отдавала себе отчет в том, что я Вацлаву не ровня, да и был ли кто-либо когда-нибудь равным ему? Много лет назад, выходя на сцену в студенческих отрывках, он затмевал собой всех. На четвертом курсе, когда в одной из багринцевских постановок он играл Ставрогина, у присутствующих приглашенных дам иногда случались обмороки. Он был слишком талантлив. Слишком ясен. Слишком сценически точен. А теперь он давно перешагнул самого Багринцева и затмил своего учителя. Ясно, что Вацлав все эти годы потратил на совершенствование себя в профессии. В отличие от меня. В отличие от нас. Я понимала, что ни я, ни кто-то другой из нас ТАК играть не сможет никогда. Все мы деревянные бездари рядом с ним.

Нам приходилось видеться каждый день. Поначалу я боялась этих встреч, долго готовилась к ним, ведя про себя бесконечные немые диалоги, воображая, что он скажет мне, что я отвечу. С каждым днем я все больше втягивалась в происходящее, после окончания репетиции я с мучительным нетерпением уже начинала ждать следующую, ждать, когда вновь увижу Вацлава на сцене. Это было наваждением, он снился мне ночами, я вскакивала на постели и долго не могла отдышаться. Мне стыдно было смотреть в глаза Владу, казалось, будто он читает в моих глазах мысли о Вацеке, и я стала избегать мужа. Впервые в жизни перестала следить за тем, чтобы у него были чистые рубашки, старалась поменьше бывать дома, оставляя в холодильнике полуфабрикаты. Софокл, всегда презиравший меня, воспринимавший хозяйку, видимо, кем-то вроде обслуживающего персонала, теперь, словно чуя измену, шипел при моем появлении и норовил расцарапать ноги в кровь. Проклятая зверюга, подлая, как весь мужской род.

Чувство к Вацлаву, казалось бы, похороненное много лет назад, снова брало надо мной верх.

Однажды, бродя по центру Москвы, чтобы не идти домой, я увидела Вацлава в кафе на Малой Бронной. Столик стоял у самого окна, и мне хорошо виден был его профиль – чистый и тонкий, его волосы, золотым чубом спадавшие на лоб, его аристократические ладони, сцепленные замком пальцы. Он отхлебнул кофе из чашки и продолжил увлеченно что-то говорить.

Я посмотрела на его собеседника и вздрогнула – напротив Вацлава сидела Вероника, дочка Ады. Я видела ее всего один раз, тогда, после репетиции, но запомнила хорошо. У Вероники были длинные светлые, как у матери, волосы и бойкие синие глаза. Черты лица не такие правильные и безупречные, как у Ады, скорее миленькие, симпатичные – вздернутый носик, подвижный яркий рот. Сейчас девушка сидела напротив Вацлава, подавшись вперед, поставив локти на стол и опустив подбородок на кулачки. Она слушала его внимательно, потом сказала что-то, и он засмеялся, откинув голову.

Он взял в ладони чашку и поднес ее ко рту Вероники. Она сначала едва притронулась губами и тут же отпрянула, прижав ладонь к лицу, как будто обожглась. Он сказал ей что-то, и тогда она вновь припала к чашке и начала пить жадно, большими глотками, полуприкрыв глаза. Он же все смотрел на нее своим гипнотизирующим взглядом. Смотрел не отрываясь.

Мне стало страшно за девочку. Я вдруг увидела себя на ее месте – юную, наивную, как завороженная слушавшую измышления Вацлава. Ведь он воспользуется ею и бросит, как когда-то меня. А может быть, я, как ни стыдно в этом признаться, просто ревновала: ведь она была такой свежей, такой красивой, и она сейчас сидела с Вацлавом за столиком в кофейне, а я стояла на промозглой осенней улице и смотрела на них через окно.

На следующий день перед репетицией я отозвала в сторону Аду и выложила ей все, что видела вчера. Она выслушала меня спокойно, а затем горделиво повела подбородком:

– Большое спасибо, Катя, но я не считаю возможным шпионить за дочерью!

Холодная, эгоистичная дрянь! Если бы судьба подарила мне ребенка, я никогда не вела бы себя так беспечно, не позволила бы, чтобы с ним случилось что-то плохое, я бы оберегала его от всего. Но детей у меня нет, если, конечно, не считать большим ребенком Влада.

Шла репетиция первого акта. На сцене беседовали лорд Генри (Гоша) и художник Бэзил Хэллуорд, роль которого теперь, после появления Вацлава, отдали Владу. Я стояла за кулисами, не знаю, заметно ли было мое присутствие всем остальным, но там, на малой сцене, было одно потайное место среди декораций, в котором я и находилась, наблюдая за всем происходящим на сцене. И вдруг всей кожей, дрожью, мгновенно пробежавшей по спине, почувствовала приближение Вацлава. Он остановился позади меня, его дыхание щекотало мне шею. Сердце заколотилось сильнее, я старалась дышать размеренно и едва слышно, чтобы он не догадался, что со мной происходит.

Вацлав несколько секунд смотрел на сцену, потом спросил:

– Катя, как, по-твоему, Влад – талантливый актер?

– Конечно, – горячо кивнула я. – Он прекрасный актер, его любят и ценят зрители. И я… я тоже люблю его, в нем вся моя жизнь.

Вацлав хмыкнул:

– Тогда ты скорее должна его ненавидеть.

– Почему? – ахнула я.

– Этим всегда оканчиваются бесполезные жертвы, – пожал плечами он. – Ты положила на него всю жизнь, упивалась своей преданностью и бескорыстием. И вот ты видишь, что молодость почти прошла, а он так и не оценил всего, и начинаешь жалеть себя, стонать об упущенном времени и тихо ненавидеть того, ради кого ты пожертвовала собой.

Меня словно обдало кипятком. Неужели Вацлав прав, черт возьми, прав, как и в прошлый раз, и я опять совершила глупость длиной в целую жизнь, почти что самоубийство? Только теперь по-настоящему, и поделать с этим ничего уже нельзя?!

– Это неправда, неправда! – отчаянно выкрикнула я.

– Ш-ш-ш! – Он приложил палец к губам, кивнув на сцену, где продолжалась репетиция.

Я снова заговорила прерывающимся шепотом:

– Это жизнь для тебя эгоистична, пуста и бессмысленна! Неужели ты хочешь сказать, что презираешь милосердие?

– Милосердие иногда в том и заключается, чтобы оставить человека в покое и позволить ему пройти свой путь, – возразил он. – Пойми, Катя, у тебя есть только твоя жизнь, твоя память, все остальное – фикция, неясные отражения в воде. Ты никогда не сможешь узнать наверняка, что думает о твоей роли в его жизни Влад, у тебя есть только твои собственные представления о том, какой он тебя видит. Так неужели ради этой недостоверной информации стоит бесславно хоронить себя на долгие годы? Подумай, ведь у тебя есть еще немного времени на себя саму, как считаешь, Кетти?