* * *

– Я не просто так обратил на тебя внимание, – признал Шелтер после небольшой паузы. – Не просто так попросил у Магистра именно тебя, хотя отдал ему стольких, что вспоминать страшно. Я видел, как тебя забирали. Видел, как вы с отцом тянули друг к другу руки, слышал, как ты кричала, как он тебя звал. Это всколыхнуло воспоминания, которые я стараюсь не трогать. Воспоминания о дне, в который я последний раз видел свою мать. Я уже смутно помню ее лицо, но зато помню, как она тянет ко мне руки, как зовет, а меня тащат в фургон к другим мальчишкам. Сначала варнайский солдат держит ее, а потом тащит в наш дом. Она цепляется руками за дверной косяк, в ее глазах ужас. Но не перед тем, что сейчас неизбежно случится с ней. А перед тем, что меня у нее забирают. Я хорошо помню собственную беспомощность, потому что магия тогда еще не проснулась во мне и не подчинилась. Я ничего не мог сделать. А когда уже мог, было поздно.

Он снова замолчал, но я так и не смогла ничего ответить. Смотрела на него во все глаза и боролась с желанием закричать: «Не верю! Не может такого быть…» Это должна быть какая-то уловка, обман или злая шутка. Не может блистательный Оллин Шелтер, за последние два года завоевавший для Магистрата семь новых стран, быть бывшим рабом. Человеком, у которого варнайцы разрушили дом и отобрали семью. Так не бывает!

Но слова умирали непроизнесенными, потому что память услужливо подсовывала мне моменты, которые теперь подтверждали его слова.

Я ведь с самого начала определила, что в нем течет варварская кровь. У него очень необычная для варнайца внешность: я больше ни у одного не видела таких темных, почти черных глаз. В его рассказ укладывался подслушанный разговор с полковником Лингором. Сразу становилось понятно нежелание рассказывать о детстве, болезненность темы матери. Любое упоминание могло выдать правду о нем.

Внезапно вспомнился наш разговор в повозке перед тем, как на нас напали отступники. Я тогда не заметила его оговорку, слишком увлеклась собственными переживаниями о судьбах беременных наложниц, но сейчас в памяти всплыло, как он сказал: «Варнайцы так не считают. По крайней мере, большинство из них…» Из них. Не из нас.

О, божественный Тмар, если бы только я обратила на это внимание тогда! Если бы только расспросила потом! Все было бы иначе, моя реакция на подслушанный разговор с майором Винтом стала бы другой. Все наши разговоры, что мы вели по вечерам, перевернулись для меня сейчас с ног на голову. Он говорил тогда не как завоеватель. Он говорил как человек, прошедший через то же, что и я. Нет, даже через более страшные вещи, ведь меня он уберег от того, что предназначалось.

– Почему вы раньше не рассказали? – только и смогла прошептать я в ответ.

Он улыбнулся и неожиданно поднял руку, демонстрируя мне расстегнутый манжет.

– Поможешь?

Я кивнула и потянулась к пуговице, а Шелтер продолжил свой рассказ:

– Об этом почти никто не знает. Понимаешь, милая, правда может меня уничтожить. Я не заслужил право стать офицером. Просто однажды так сложилось, что я и еще несколько номерков охраняли Магистра и его супругу. Он тогда уже потерял к ней интерес и спал только со своей коллекцией, а мне было двадцать, и я ей очень приглянулся. Буквально через пару дней она уже позвала меня в свою постель, и я не стал отказываться. Не потому, что надеялся заработать этим какие-то преференции. Я не думал о такой вероятности. Просто она была взрослой, красивой, безумно сексуальной женщиной. А я десять лет не знал ничего, кроме издевательств, унижений, пропаганды и войны. У меня даже женщин до нее не было. Не то чтобы мне не доводилось заслужить право взять себе кого-то из завоеванных девиц, но я не мог. Потому что каждый раз видел свою мать, цепляющуюся за дверной косяк, и варнайца, затаскивающего ее в дом.

– Разве вы не должны были все это забыть? – удивилась я, потянувшись ко второй манжете. – И о себе, и о доме. И о матери.

– Должен был, – согласился Шелтер. – Но не забыл. Солдат, забиравший меня, недоглядел. У меня в руках осталась свистушка, на которой мама наигрывала мне простенькие мелодии перед сном. Это такая сосудообразная флейта в виде…

– Птички!

Он удивился, но кивнул и ни о чем не спросил.

– Да, именно. Я ее спрятал. Конечно, со временем все равно забрали бы, но первым ее заметил молодой лейтенант Лингор. Не знаю, почему он меня пожалел. И почему именно меня. Может быть, я ему тоже что-то напомнил, он никогда не рассказывал. Но свистушку он забрал, а потом, когда нам уже раздали казенную одежду и разместили в детской казарме, вернул обратно. Вернул и помог спрятать так, чтобы я мог ее иногда доставать, а больше никто не нашел. Он вообще очень мне помог. Все эти годы заботился обо мне, как мог. Самое главное – разговаривал со мной. Именно этого многим из нас не хватало. Сначала он расспрашивал меня о маме, о доме, о детстве, о семье и племени. А потом мне же об этом и рассказывал. Заставлял помнить.

– Зачем?

– Чтобы я оставался собой. Понимаешь, мы зверели там. Лишенные прошлого и будущего, помещенные в нечеловеческие условия, оказавшиеся в ситуации, когда чем свирепее становишься, тем лучше живешь, мы теряли человеческий облик. Те, кто не терял, быстро погибал. А Лингор одновременно сохранял во мне человечность и учил быть сильным. Учил скрывать истинные чувства, лгать и притворяться. Учил терпеть и превозмогать. Иногда, когда становилось слишком тяжело, я тоже спрашивал его: зачем? Зачем я живу, зачем выживаю? А он говорил в ответ: пока ты жив, у тебя есть шанс. Умереть всегда успеется, но потом уже ничего не поправить. Любое страдание – временно, а смерть – это постоянное решение временной проблемы. Порой я ему не верил, порой его ненавидел. Я злился на него и в отчаянии решал, что вот в следующем бою обязательно погибну. Но не погибал. Ради него, ради себя. Ради призрачной надежды на то, что однажды станет лучше. Ведь кроме всего прочего Лингор учил меня любить. Любить себя, любить жизнь. Радоваться мелочам, вроде сладостей, что он иногда мне приносил, и мелодии из детства, что я наигрывал, стараясь не забыть. И я благодарен ему за то, что он смог меня этому научить. Что он заставил меня жить. Ведь лучше действительно стало.

– Когда вы встретили… магистрессу?

Шелтер тихонько рассмеялся, услышав такое название, но снова кивнул.

– Да, Нариэль. Она была добра. Она была нежна. И мать, и любовница в одном лице. Мне было тепло с ней, понимаешь? Лингор тоже был добр, он заменил мне отца, но есть вещи… эмоции, которые может дать только женщина. И такой женщиной стала Нариэль.

– Та услуга, о которой вы говорили… – припомнила я.

– Да. Уж не знаю, чем я так ее тронул, но она решила мне помочь. Может быть, просто звезды так сошлись, что ей попался на глаза разорившийся дворянин из семьи, в жилах которой текла кровь магов-стихийников. И у которого имелся старший брат, погибший много лет назад. Это, знаешь ли, редкое сочетание. Стихийники вообще редкость. Но он ей попался, она ему заплатила – и Шелтер признал меня бастардом своего брата. Номерок два-восемь-шесть-три-три-девять официально погиб и был кремирован. Как и прочие. От таких, как я, всегда оставался только пепел. Меня отправили в военную академию, в специальную группу подготовки для юношей… сомнительного происхождения. Там нас учили многому, в том числе этикету и всему тому, что в хороших семья прививается детям с рождения. А я самостоятельно изучал еще и магию. Через четыре года в армии Варнайского Магистрата появился бесстрашный, живучий и умеющий контролировать стихии лейтенант Оллин Шелтер. Имя мне позволили выбрать самому, и я назвался в честь Лингора. Я не стал брать его первое имя, потому что он же сам и научил меня скрывать чувства и привязанности. Я сложил свое из его первого и семейного. Олдридж Лингор. Оллин. А потом я принялся делать стремительную карьеру. Такая вот история. Китель не подашь?