В один из дней, примерно две недели спустя после моего переселения в городской дом, я пришла в комнату генерала с подносом еды на обед и неожиданно для себя не обнаружила Шелтера ни в постели, ни в кресле. Прежде, чем я успела запаниковать и отправиться на его поиски, он появился сам: вышел в халате из ванной. Его движениям все еще не хватало уверенности и прежней стремительности, но оказалось, что он уже в состоянии передвигаться самостоятельно. Судя по слегка влажным волосам, он в первую очередь решил принять душ без посторонней помощи.

– Рада видеть, что вам уже настолько лучше, – заметила я, ставя поднос не к кровати, как раньше, а на небольшой круглый столик, который принесли сюда, как только Шелтер смог есть сидя. – Но не опасна ли сейчас такая самостоятельность? Может быть, лучше пока вставать, когда рядом кто-то есть?

– Я уже прекрасно себя чувствую, – заверил Шелтер, проходя по комнате к платяному шкафу.

У его дверей он вдруг замер, покосился на меня, лукаво улыбнулся и потянул за концы пояса, развязывая узел. Полы халата слегка распахнулись, и я неожиданно для себя осознала две вещи: под халатом у Шелтера ничего нет – совсем ничего! – и он собирается его скинуть. Я крутанулась вокруг своей оси так стремительно, что едва не потеряла равновесие, но отвернуться успела.

Услышала за спиной приглушенный смешок, и только после этого, судя по скрипу открывшейся дверцы, Шелтер повернулся к шкафу и зашуршал одеждой. Я только покачала головой, испытывая непривычное волнение. Кажется, сейчас мне аукнется чрезмерно вольное поведение последних дней.

– Может быть, пока недостаточно хорошо, чтобы возвращаться на войну, – добавил генерал, – но уже вполне могу позволить себе прогулку.

– А как же обед? – поинтересовалась я, слегка поворачивая голову, но не решаясь оглянуться через плечо.

Затылок аж покалывало от любопытства, так хотелось все же обернуться и подсмотреть за ним. Пока он был прикован к постели, я, конечно, имела возможность лучше изучить его внешний вид и привыкнуть к частичной обнаженности, но лишь частичной. За время болезни Шелтер заметно похудел, но в последние дни стал возвращаться в прежнюю форму.

– На прогулке и пообедаю. Нет, я люблю Мег и ее стряпню, как и твой шоколад, но вы в последнее время слишком увлеклись здоровым питанием для умирающих. А я уже давно не умираю. И до дрожи хочу большой обугленный кусок мяса с розовым соком внутри.

– Не слишком ли вы торопитесь? Сведете на нет все уси… О, боже, что это?

Я осеклась, поскольку все же не выдержала: бросила быстрый виноватый взгляд через плечо, да так и замерла, зацепившись им за спину Шелтера.

Он успел надеть брюки, но рубашку пока только держал в руках, стоя лицом к шкафу, поэтому его спину мне было хорошо видно. И я буквально лишилась дара речи, увидев, что она вся покрыта рубцами старых шрамов. Одни прочерчивали кожу точно поперек позвоночника, другие лежали наискосок.

Генерал полуобернулся, криво усмехнулся и хмыкнул:

– Подсмотрела, все-таки. Не устояла.

Рубашка резво скрыла покрытую шрамами спину, а Шелтер повернулся ко мне лицом, не без труда принимаясь за пуговицы.

– Это дело старое, Мира. Телесные наказания рядовых в армии Магистрата существовали всегда и были полностью отменены только год назад.

– Вас… – голос почему-то подвел, и я сама не заметила, как тоже повернулась к генералу всем корпусом. – Вас наказывали?

– Всех рядовых наказывают, – тихо заметил он, медленно, но верно расправляясь с рядом пуговиц. – Кого-то больше, кого-то меньше, но так или иначе через это проходят все. Хотя бы один раз за время службы.

– Все-таки вы были рядовым, – пробормотала я, вспоминая найденный в его комнате медальон.

– Был, – кивнул он. Помолчал немного, глядя на меня со странным выражением на лице, а потом как будто что-то для себя решил и добавил: – И хуже того, я был номерком.

– Номерком? – переспросила я, совершенно не понимая, что это значит.

Шелтер на несколько секунд опустил голову, как будто просто проверяя, что все пуговицы на рубашке сошлись с петлями, но на самом деле, как мне показалось, собираясь с какими-то важными мыслями, а потом медленно шагнул ко мне и заговорил. Ровно, без эмоций:

– Я не врал, когда говорил, что родился и вырос без отца. Но к Альтеру Шелтеру, чьим бастардом был признан в двадцать лет, не имею никакого отношения. Я родился в небольшом варварском племени, которое занимало скромную территорию рядом с тогдашними границами Варнайского Магистрата. Моя мать была дочерью травницы и лекаря, поэтому, когда в нашу деревню забрел больной стихийник, его поселили в их доме. Кем он был, куда и откуда шел, теперь уже не узнать. Но мой родной народ никогда не дрожал над женской невинностью и, конечно, не забивал камнями беременную женщину независимо от того, как она забеременела и от кого. Напротив, то, что моя мать смогла привлечь внимание заезжего мага-стихийника и родить его ребенка, в племени сочли великой милостью богов. Потому что это позволяло оставить в народе великую силу. Моя мать получила уважение и поддержку всей деревни, когда я родился и повитуха сказала, что я унаследовал магический дар отца. Ведь со временем я бы стал не только защитником деревни, но и помощником в выращивании урожая, а у нас многие жили земледелием.

Он говорил и с каждым словом подходил ко мне все ближе, не отводя в сторону темного взгляда. А я стояла на месте и боялась даже вдохнуть слишком громко, чтобы не сбить его.

– Но времени оказалось слишком мало. Мне исполнилось только десять, когда Магистрат добрался до нашей земли. Тогда Варнай был всего лишь крупным городом, сначала объединившим вокруг себя несколько близких по традициям и духу земель – других Магистратов – а потом решивший, что ему нужно больше. Вокруг хватало слабых соседей вроде нас. В моем племени были воины, но почти не было магов. Так, десяток слабеньких шаманов. Все решилось за несколько дней. В то время Магистрат не церемонился с завоеванными. Все население, способное сопротивляться, уничтожалось. Способных работать забирали в качестве рабов. Самых красивых по мнению варнайцев женщин – в наложницы. А мальчиков в возрасте от семи до двенадцати лет превращали в солдат Магистрата.

– Мальчиков с завоеванных территорий? – удивилась я.

– Да. Считалось, что если ребенку еще нет двенадцати, то его можно заставить забыть и себя, и семью, и место, где он родился. И это так. У нас забирали все личные вещи, нам запрещалось помнить свое имя, отныне у нас были только номера. Отсюда и название – номерки. Нас обучали дисциплине и военному делу. Тренировали, создавали условия, в которых выживали только самые сильные и самые злые. Наказывали за любые провинности. Слишком вольная поза? Недостаточно чистый воротничок? Плохо пробежал дистанцию? Получи свой десяток ударов плетью. Каждый день нам твердили о величии Магистра и Варная, о том, как нам повезло, что мы будем проливать кровь за Магистрат. В шестнадцать зачисляли в действующую армию. И мы шли, и воевали, и завоевывали, и умирали. За Магистрат. Кто-то потому, что начинал верить во все сказанное на обучении. Кто-то просто потому, что другого выхода не было. Или сражайся и умирай на поле боя, или подыхай в карцере от голода, забитый плетью до кровавого месива вместо спины. А если сражаешься, получаешь разные награды вроде более сытного ужина, права выбрать себе женщину из завоеванных, можешь рано или поздно дослужиться до сержанта. Должен тебе сказать: не было у нас более жестоких сержантов, чем те, что сами вышли из номерков. Так что, Мира, у нас с тобой гораздо больше общего, чем тебе кажется. Я знаю, каково это, когда у тебя забирают свободу и смешивают с грязью. Я знаю, каково быть грязью. Когда-то я был таким же рабом, как и ты.