Кстати, почему-то и мне запомнилось подобное угощение в гостях, в Казани. Хозяева для угощения гостей вскипятили воду, сварили в ней несколько мелких, как горох, картофелин, размяли в кипятке и поставили на стол. Помню только, что было очень вкусно, а мама беспокоилась о том, что хозяева истратили на нас свой паёк.

С 1941 года учились мы в своей дачной деревне в одной избе с одной учительницей на все 4 класса (в одно и то же время, с 1-го до 4-го). С 5-го класса – в соседних деревнях, за 3 и за 6 км от дома. Уроки учил тёмными зимними вечерами при свете семилинейки, керосиновой лампы. Керосин был на вес золота, поэтому свет был очень и очень тусклый.

Ходил в школу вдоль берега Волги. До сих пор помню мучительное чувство голодного бессилия, начиная, примерно, с 2-го, 3-го километра. Зная это, не могу реально представить себе, как ходили мои голодные тётки в блокаду. Одна – от Казанского собора в Военно-Морскую академию, другая – от Казанского в порт.

Голод это всё-таки очень страшная вещь. Чувствуешь себя совершенно без сил, всё тупеет, мысли – только о еде. Надо сказать, в нашей деревущке несколько человек, эвакуированных из Ленинграда, умерли от голода. Я два раза очень сильно болел от отравления какой-то гнилью. Терял сознание. Ели ведь всё, что казалось съедобным. В частности, весной искали на полях сгнившую картошку, оставшуюся с осени, ели всяческие травы, особенно с толстыми трубками стеблей. Как только появлялись первые ягоды, ползали в траве, выискивая ещё зелёные.

Из муки, купленной за деньги по аттестату воюющего офицера, варили так называемый кисель – жиденькую смесь воды и муки. Набивали себе животы, а чувства хоть какой – то сытости как не было, так и нет.

Но вот парадокс – несмотря на ужасающие, с позиции сегодняшнего дня, условия существования во время и в первые годы после войны, осталась с той поры масса светлых воспоминаний. Прекрасная природа, Широченная река Волга. Открывающаяся за Волгой панорама заволжских лесов в виде многокилометровой террасы. Уходящая вдаль лента реки с высочённым одним берегом и бесконечными заливными лугами на другом. Белеющие вдали, еле видные на другом конце волжской панорамы, стены Казанского Кремля.

Работа в колхозе («за мать», как тогда говорили) научила запрягать лошадей, ездить верхом, возить грузы на лошадях, копнить сено, участвовать в сооружении стогов, убирать все виды овощей и фруктов, работать на конной косилке и просто косить траву. Довелось держать дрожащие от слабости и выскакивающие из детских рук ручки плуга.

В то же время постоянно читал, особенно зимой. Не пойму, как доставал книги для чтения, кроме тех, которые присылал отец из Ленинграда. Но читал, что называется, взахлёб.

Играли с деревенскими ребятами во всякие игры. Игрушки делали сами. Например, луки с наконечниками из винтовочных пуль, городки и другие. Зимой строили дома из огромных сугробов, катались на самодельных лыжах, на коньках (с валенками). В начале зимы ездил часто в школу на коньках на расстояние 6 км вдоль берега Волги. Есть такая особенность у реки – после ледостава вода начинает подниматься, образуя многокилометровую ленту. Когда вода замерзает, образуется сплошной каток шириной метра 3 – 4.

Летом научился, естественно, плавать. Ясно, что без каких бы то ни было учителей. Купаться начинали чуть ли ни сразу после ледохода. Вода – обжигает, а мы, тем не менее, лезем в неё. До сих пор не могу понять – зачем. Может быть, это естественная, но не осознанная тяга к чистоте. В возрасте около 12 лет учинил смертельно опасный эксперимент заплыва через Волгу. Плыли с одним таким же маленьким дурачком бесконечно долго. Прошло 60 лет, но помню отчаянный страх от того, что от своего берега уже далеко, а до противоположного – не уверен, что доплыву. Когда ноги коснулись вдруг дна на другом берегу, испытал шок – неужели жив?! Эти эмоции не понять тем малышам, которые с раннего возраста плавают в бассейне. В бассейне всё знакомо, не угрожает никакая опасность. В любой момент можешь остановиться и встать на дно. На середине же Волги мы были абсолютно одиноки, дети, брошенные в суровую действительность, без всякой надежды получить помощь или даже передышку.

Играли в войну с взрывами «гранат» в виде запечатанных бутылок с горящей киноплёнкой внутри или с негашёной известью, с каким-то взрывоопасным веществом. Один раз взорвалась четвертушка с киноплёнкой в руке, так руку долго не чувствовал.

Кстати киноплёнку доставали у киномехаников. Несмотря на войну, иногда в деревню «приезжало» на лошади кино. Электричество получали от динамо с ручным приводом. Крутить динамо в течении всего фильма довелось и мне. Получить возможность крутить считалось большой удачей, поскольку можно было смотреть фильм бесплатно.

Вдоль Волги зимой летали самолёты, учились стрелять. Занимались и бомбометанием. Может быть, нормальных полигонов не хватало?

Память у детей такая цепкая, что до сих пор помню летящие бомбы в виде чёрных чёрточек. Как только самолёт пролетал, мы бросались на лёд искать неразорвавшиеся патроны крупнокалиберных пулемётов. И много находили.

В общем, из собственного опыта знаю, что полная безнадзорность и самостоятельность хоть и опасна, но весьма полезна для развития личности в детстве.

Осенью 44-го пришла «похоронка». Помню жуткую смертельную тоску. Ощущение – всё пропало навсегда! Основа жизни вдруг исчезла. Теперь мы одни навсегда! Слово «навсегда» в детстве ощущается как-то особенно трагично.

А вот для матери это была полная, бесповоротная жизненная катастрофа. Сейчас большинство людей не понимают, что Сталин превратил сельское население в самых настоящих бесправных людей, настоящих рабов. У члена колхоза отбирался паспорт. Без паспорта деться было абсолютно некуда, об изменении места жительства, например, нечего было и мечтать. Не относилось это крепостное право только к детям. Поэтому я смог уехать в 47 году в Ленинград, к маминому родному брату Роману Васильевичу Редченкову.

Дядя приехал к нам и увёз меня. Это воспоминание связано, в частности, с картинами отъезда из Казани. В очереди за билетами на поезд стояли около пяти дней! На площади перед вокзалом жили таборами тысячи людей, желавших возвратиться из эвакуации. Но поездов было очень мало. Люди мучились многими сутками, давились в очереди за билетами. Многие женщины были с детьми, так что в ушах стоял многоголосый детский плач.

Почему-то запомнился эпизод: «Живший» рядом с нами на площади фронтовик в форменной одежде однажды пришёл без сапог. На нём вдруг стали как-то очень видны галифе и какие-то старые туфли вместо сапог.

В дороге помню очень большое число остановок в самых разных местах, часто среди поля или леса. Я конечно каждый раз сбегал из вагона. Было очень интересно видеть много новых мест и очень страшно опоздать на поезд. Перед тем, как поезду тронуться, раздавался длинный гудок из паровозной трубы. Поезд с лязганьем меж – вагонных сцепок медленно начинал двигаться, народ, расположившийся на травке, бросался к вагонам, вскакивая на ходу.