В мирной жизни значение умных и глупых решений руководителей – то же самое. Только плата за безграмотность выражается иначе, не кровью, а уровнем жизни страны.

Возвратимся к теме повествования. Для микроскопической ячейки общества, которую представляла наша семья, одним из результатов глупых, бездумных приказов тех, кому были доверены корабли и люди, было то, что остались мы в деревне на долгие годы. Учился, где было возможно. Поскольку был маленьким, на меня не распространялось сталинское крепостное право. В результате имел возможность менять места проживания, смог учиться в школах 3-х городов и трёх деревень. Условия жизни были, конечно, совсем неважный – на уровне почти полной нищеты.

В 1947 году вернулся в Ленинград, жил у дяди на улице Скороходова. Учился в 84 школе (Вместе с будущими профессорами Юрой Таировым, Севой Вербицким, Аликом Барышниковым).

Таким образом, работа в жизни началась с лета 1941 года. Мать, молодую городскую женщину, ничего не умевшую делать в деревне, загнали, как тогда выражались, в колхоз. Кормиться с двумя детьми (8 и 2 года) надо было почти исключительно с жалких доходов от обычного приусадебного участка. Выращивали картошку и другие овощи, кое-что получали с плодовых деревьев. Что только возможно, продавали в Казани на базаре. Денег по аттестату за отца (600 рублей) хватало на 3 кг ржаной муки в месяц. Мало того, с дачного участка мы ещё платили государству так называемый военный налог. Налог рассчитывали «с куста». Например, с куста малины, с куста смородины. То же с курицы, с козы, с овцы. С позиций сегодняшнего дня совершенно непонятно, как мы выжили. Попробуйте любого современного дачника вдруг лишить дома, зарплаты, городских магазинов, оставшейся в городе одежды, мебели, посуды, всех накоплений, заставить бесплатно работать в ближайшем государственном предприятии и в то же время кормить себя и детей. Всех мужчин отправить на жестокую, гибельную войну, с которой с жуткой периодичностью приходят «похоронки». Это кажется невозможным. Но это было!

Однако детство есть детство, пора неистребимого оптимизма. Жизнь у меня тогда была совершенно вольная. Между работой на огороде , учёбой и сном пропадал с ватагой таких же сорванцов на Волге, в лесу, в полях. Матери и редкие, не выбитые ещё в Гражданскую, деды с рассвета до темноты пропадали на колхозных работах. Вечерами и частично ночью работали на своём участке. Естественно, что мне доставалась довольно большая часть этой деятельности. Нежный возраст с 8 до 12 лет был не в счёт. Надо было делать всё, чтобы выжить. Копать огород, заготавливать, пилить и рубить дрова, сажать картошку, помидору, всякую мелочь, ухаживать за козой – кормилицей, за овцой, за курами, готовить им на зиму корм и ещё много чего. Особенно донимала поливка помидоры. Овощь эта очень нежная, Требует почти ежедневной полив, А вода – в глубоком овраге и носить её надо было на коромысле. До сих пор помню, как болели всегда плечи, стёртые коромыслом иногда до крови.

Помню, как весной ловили в Волге, во время ледохода дрова и потом носили тяжеленные плахи километра за два. Наверно с тех пор правое плечо ниже левого. Зимой, утопая по пояс в сугробах, возили из-за Волги колья для поддержки кустов помидоры, дрова из леса.

Были ещё военные повинности. Например, заготовка дров зимой. Женщины и дети по колено, по пояс в снегу пилили деревья, рубили сучья, напрягая все силёнки, складывали в кубы, которые измерялись. Не выполнишь задание, не уйдёшь. Хоть ночуй в тёмном лесу! Сейчас многие скажут – это возмутительно, это беззаконие! Но тогда была особая психология сталинской казармы – не выполнить урока нельзя, нельзя и всё тут! Не знаю, как взрослые, но дети даже не спрашивали, почему такие были порядки. Это была сама жизнь.

Наверно, было довольно глупо посылать детей строить дороги за 10 км от деревни. До сих пор помню, как после рабочего дня падал от усталости прямо у дороги. Перспектива идти домой за 10 километров казалась ужасной, катастрофичной! А утром опять сюда же! Так что поработали мы на войну в полной мере! Действительно – отдали всё для победы!

А дети ленинградской блокады? То же самое! Тоже всё возможное отдавали. Я говорю, естественно, об отдаче физических сил. Моя жена, например, всю войну прожила в Ленинграде, в своём доме на улице Софьи Перовской. Сидела в насквозь промёрзлой квартире, закутанная во всё, что возможно. Ждала маму. Ждала, потому что невероятно страшно было то, что мама не придёт. А если придёт, то радость будет ещё и от того, что принесёт кусочек липкого, тёмного, но невероятно вкусного хлеба. Кусочек аккуратно разделят на порции и мама скажет, когда можно съесть один, когда другой. Жена была послушной девочкой и выполняла всё, как мама сказала. Надо сказать, именно это послушание и спасло жизнь. Правда, жена рассказывает, что когда к декабрю 41-го наступила дистрофия, чувство голода перешло просто в отупение. Уже, казалось, ничто не может радовать в жизни, даже еда. При бомбёжках в убежище во дворе уже не ходили, не было острого страха, как у нормальных, здоровых людей. Легче стало только к весне, когда отправили в совхоз вблизи сегодняшней Пискарёвки. Там могли жевать траву, к середине лета грызть турнепс и что-то ещё с огородов, на которых работали. Зимой 42-го мамина знакомая подкармливала в госпитале за участие в самодеятельности для раненых.

И опять о детском оптимизме. Жена говорит – было даже как-то интересно, по крайней мере, не скучно, сидеть со старшей сестрой на крыше на дежурстве для тушения зажигалок. Не чувствовала особого страха, когда во дворе на уровне 3-го этажа взорвался снаряд, пробив стену (дом был соседом у Дома Книги на Невском). Как-то мама (моя будущая тёща) пошла за пайком хлеба в булочную в доме, где был малый зал филармонии. Только пришла, раздался страшный свист, потом – грохот. Мощная бомба разрушила филармонию. Характерно, что сестра в грохоте разрыва бросилась не от окна, чтобы спасать свою жизнь, а наоборот, к окну, на котором лежала конфетка, выданная по поводу праздника 7 ноября.

Жили без света, без канализации, без водопровода, без центрального отопления. Вёдра сливали в канализационный люк во дворе. Воду брали из люка на ул. Желябова. Стирали очень мало. Иногда месяцами ходили в одной и той же нестиранной одежде.

Ко всему этому добавлялась тревога за отца, который с 38-го года сидел в лагере. К своему несчастью родился он в Кронштадте, в семье дворянина, полковника артиллерии царской армии Радецкого Николая Эмильевича. Закончил училище Дзержинского, служил на корабле. Поводом для ареста было то, что в свободное от службы время занимался пением у преподавателя Консерватории с немецкой фамилией Гартвиг. Арестовали учителя, арестовали и учеников. Зато в лагерях познакомился и всю оставшуюся жизнь дружил с Павлом Александровичем Вульфиусом, известным профессором Консерватории.

Несмотря ни на что, дети во дворе между Перовской и Желябова играли. Стало привычным, например, что в угловом окне третьего этажа дома 26/24, выходящем на Казанский собор, торчали пулемёты, что в сквере перед собором росла картошка. С осени 42-го начали учиться сначала в «Петершуле», потом на канале Грибоедова. Ходили в столовую на ул. Желябова, где давали жиденький суп. В супе плавало что-то, напоминавшее картошку.