— Вот то, что у меня есть, — сказал я ему и поднял свой хлеб и бутылку, показывая их низким серым облакам. — Я умоляю тебя разделить их со мной, и я молюсь, чтобы ты не возражал против того, чтобы я и мои животные разделили их с тобой. — Я разломил хлеб пополам, положил половину на его алтарь и вылил на него вино, предупредив Орева, чтобы он не прикасался к нему. После этого я смочил вином кусок хлеба, дал его Ореву, сам съел кусочек, сделал большой глоток из бутылки, закупорил ее и убрал то, что осталось от хлеба.

Он подошел и встал позади меня на вершине холма.

Я готовился описать это все время, пока писал, и теперь, когда этот момент настал, я так же бессловесен, как мой конь.

Я знал, что он там и, если я повернусь, увижу их.

Я также знал, что мне это не позволено, что это будет акт неповиновения, за который меня простят, но я буду страдать от последствий.

Я только что встал, чтобы подумать и прогуляться по нашему лагерю. Орев отправился на поиски чего-нибудь съестного. «Птиц охот», — сказал он. Я вспомнил Крайта, улетавшего с нашей лодки после того, как мы с Саргасс ложились спать.

Оба Дуко спят. Так же как и рядовой Куойо, генерал Морелло, кучер и остальные труперы. Только полковник Терцо проснулся, поглядел на меня испуганными глазами, а потом притворился спящим.

Но все это не имеет значения.

Вот то, что, мне кажется, я должен тебе сказать, хотя это ни в коем случае не точно. Во время присутствия Внешнего я почувствовал еще один виток. Не такой далекий, как Зеленая или Виток длинного солнца, в котором мы с тобой выросли, но виток, который так же присутствует для нас, как и этот, место вокруг нас, которое мы не можем видеть. Многие сказали бы, что он не реальный, но все обстоит почти наоборот. Предметы этого витка нереальны по меркам того.

Подумай о какой-нибудь картине. Помнишь ли ты замечательные картины во Дворце кальде, и как мы проходили через все эти пустые комнаты, снимая пыльные чехлы и глядя широко раскрытыми глазами на богатую мебель и картины? Конечно, ты должна помнить.

Мы все еще там, Крапива, как Шелк и Гиацинт все еще стоят на коленях у бассейна в Горностае.

Там была картина встревоженного мужчины, который писал за маленьким столиком, пока его жена вязала крючком, помнишь? Был ли этот человек на картине на самом деле?

Он присутствовал на картине, в этом нет никаких сомнений. Если бы его там не было, мы бы увидели молодую несчастную женщину, которая в одиночестве вяжет крючком.

Так и с нами. Холм, на котором я нашел алтарь, действительно был там — в витке, который мы склонны считать единственным; но, пока Внешний оставался со мной, я знал, что он не более реален, чем стол, за которым писал тот человек.

Нет, я это знаю сейчас. Да, совершенно уверен я был тогда.

Подумай о человеке, который видит картину и думает, что она реальна. На стене нарисована открытая дверь, а за ней еще одна комната, в которой плачет оборванный ребенок. Он подходит к ребенку, чтобы успокоить его, останавливается и протягивает руку, пока его пальцы не касаются раскрашенной штукатурки. Так было и со мной, пока Внешний был со мной; потом мои пальцы коснулись штукатурки, и иллюзия потеряла власть надо мной.

Я не могу объяснить лучше. Я пытался придумать что-то еще, как-то объяснить тебе, что значит идти с богом и знать, что бог любит тебя, как это знал Гагарка, и как я знал там, на холме. Возможно, что-то придет ко мне позже. Если это произойдет, я об этом напишу.

Прежде чем продолжить, я должен сказать тебе, что, хотя мой конь находился там, где я его привязал, и был невредим, я увидел на снегу вокруг него следы какого-то огромного зверя. Я не настолько охотник, чтобы опознать зверя по следам, но он был очень большим и имел большие мягкие лапы с семью пальцами. Злотигр? В Гаоне мы охотились на них, но, похоже, в этой части витка они более склонны охотиться на людей. Кто бы это ни был, он несколько раз обошел вокруг моего коня, заставляя его дрожать и потеть, но не причинил ему вреда.

Я вынул оставшийся хлеб, которого было не очень много, смочил его вином, отдал коню, сел верхом и уехал. Я никогда не оставлял друга с таким весельем в сердце.

Наш сын здесь, как я, кажется, уже сказал. Он называл себя Куойо — но позволь мне начать с самого начала.

Я нашел Сфидо и остальных всего лишь в лиге от того места, где я их оставил. Я велел им продолжать наше путешествие, как ты помнишь, и они так и сделали, но продвинулись не очень далеко. Они были очень рады видеть меня, во всяком случае Сфидо. Он окликнул Куойо, который присоединился к нам и отдал честь.

— Инклито дал этому молодому человеку лошадь и послал его к нам, — сказал Сфидо. — Он говорит, что вы хотели его видеть.

Я признал, что это так, и пригласил его пойти со мной.

— Простите, что отрываю вас от огня, — сказал я ему, когда мы отошли от костра, — но я хочу задать вам несколько вопросов. Невинных вопросов, но неразумно позволять другим людям подслушивать разговоры, которые их не касаются. Вы ведь были одним из молодых труперов за изгородью, не так ли? Вы поджигали фейерверки?

— Да, сэр.

— И стреляли в атакующую нас кавалерию после того, как фейерверки закончились?

— Нет, сэр. У меня не было его, — он указал на карабин, — до окончания сражения.

— Я понимаю. Вы приехали сюда из Бланко?

— Да, сэр.

— Вы родились в Бланко?

— Нет, сэр.

— В Грандеситте?

— Нет, сэр.

— Значит, в Олмо? Или в Новелле Читта? Может быть, вы родились в Солдо? Дуко Сфидо родился не там, а в Грандеситте, я полагаю. Однако большую часть своей жизни он прожил в Солдо, хотя и сражался против него.

— Я не знал, что он — Дуко Сфидо, сэр. Я называю его полковником Сфидо. Так его называет генерал Инклито.

— Я уверен, что он не возражает; он бы поправил вас, если бы возражал. Где вы родились, рядовой Куойо?

— Очень далеко отсюда, сэр. — Его голос был так тих, что я едва его услышал.

Я повернулся и снова посмотрел на огонь. Сфидо и остальные сгрудились вокруг него так тесно, что его почти не было видно. Наши лошади ждали, терпеливые и несчастные, головами к ветру.

— Здесь очень некомфортно, — сказал я. — Не помогают ни одеяла, ни огонь. Зима не время для войны.

Орев взмахнул крыльями, наклонился с ручки моего посоха и дал Куойо совет:

— Мал речь. Речь счас.

— Да, говорите, Куойо. Без сомнения, вы можете долго уклоняться от моих вопросов. — Я закашлялся. — Но не всю же ночь. Поможет ли вам, если вы узнаете, что я вам не враг? Сухожилие считал, что я — его...

Куойо пристально посмотрел на меня.

— Но в конце концов мы стали друзьями, даже когда сражались. Как вас звали до того, как вы приехали в Бланко? Какое имя вам дали при рождении?