— Видеть бог! Смотреть птиц! Видеть бог!

— Дело не в необходимости, Ваше величие. Я собираюсь это сделать. Это мое личное дело, дело моей личной веры, и я не собираюсь забирать двух труперов, которых дал нам Инклито для охраны пленных. Или одного, или любое другое число. — С этими словами я повернулся и поскакал прочь, прежде чем Сфидо успел меня остановить.

Я сказал — час езды, потому что сам так считал. Орев знал, что меня интересовали только столы неподалеку от нас. Надо отдать ему должное, алтарь, который он нашел для меня, был бы меньше чем в часе езды, если бы мы ехали по ровной местности. Но, как оказалось, мой конь был вынужден пробираться через небольшие каменистые овраги и вверх и вниз по голым, продуваемым ветром холмам, из-за чего моя поездка заняла почти три часа вместо одного. Поскольку азот Гиацинт был практически недосягаем под моей теплой шинелью, сутаной и туникой, мой разум с опаской размышлял о диких зверях и отставших от орды Солдо труперах, хотя я не видел ни малейшего признака ни тех, ни других.

Холод и ветер были более близкими врагами. Я поплотнее закутался в свою трофейную шинель и закрыл лицо от ветра, как и тогда, когда ехал вместе со Сфидо, но, казалось, мне было холоднее, чем когда-либо прежде, — может быть, потому, что я ехал навстречу ветру, а может быть, потому, что в это утро зима сделала еще один шаг вперед. Те, кто живет в основном в домах или в теплом климате, как я, не знают холода. Во время моей сегодняшней долгой и одинокой езды холод и я наконец пожали друг другу руки — мои, конечно — и обменялись неприятными фразами, которые оставили меня с кашлем, не дающим мне спать сегодня вечером. Пока я ехал верхом, у меня замерзли ноги. Спешившись и ведя за собой коня, я немного согрелся, но зато и двигался медленнее.

Как я и ожидал, алтарь, найденный Оревом, находился на вершине холма, и подъем был очень трудным: вверх по склону холма вплоть до плоской вершины, и самый пологий склон был почти вертикальным. Наконец, обливаясь потом, несмотря на холод, я смог перебраться через край и встать прямо на гладком камне, более ровном, чем пол твоей кухни.

Я ожидал, что алтарь будет простым плоским камнем, мало чем отличающимся от того, под который я положил Фаву, — грубой плитой из обожженного огнем сланца, покоящейся на трех или четырех валунах. Вместо этого я обнаружил широкий прямоугольник из какого-то белого минерала, настолько мелкозернистого, что он мог бы сойти за стекло, поддерживаемый двенадцатью изящными колоннами из металла, который я буду называть бронзой, пока мы не поговорим с глазу на глаз. Когда-то вокруг него танцевали Соседи; я понял это сразу, как только увидел его и вырубленный в скале пол, который они так тщательно выровняли и сгладили. Они танцевали, и за ними наблюдали боги, стоя ногами на звездах; боги улыбались и в искренней дружбе соглашались принять кусочек со стола, достойного их.

Сухожилие нашел в лесу алтарь Исчезнувших людей и пытался склонить меня посетить его, не подвергая себя унижению в случае моего отказа. Теперь я задаюсь вопросом, какие чудеса я пропустил из-за угрюмого отказа от подразумеваемого приглашения. Был ли это такой же алтарь, как тот, к которому привел меня сегодня Орев? Если нет, то в чем они отличались и почему? Сам Сухожилие, молился ли он там? Если да, то испытывал ли он то же, что и я сегодня, или что-нибудь в этом роде? Бывала ли ты в том месте, Крапива? Мне не терпится поговорить с тобой обо всем этом.

Сухожилие все еще на Зеленой, предполагая, что он (в отличие от своего отца) все еще жив. На Зеленой, и потому недосягаем, как, без сомнения, сказал бы нам друг Сфидо, Гальярдо. Но я и другие посетим джунгли Зеленой завтра вечером, если мой эксперимент увенчается успехом. Если мне удастся найти Сухожилие, я спрошу его об алтаре, который он нашел, чтобы мы могли найти его сами, предполагая, что нам со Шкурой удастся вернуться на Ящерицу; если он так же примечателен, как алтарь, к которому привел меня Орев, то его стоит посетить еще не один раз.

С детства мне казалось, что молиться у алтарей бессмертных богов без жертвоприношения — своего рода оскорбление, при условии, что жертвоприношение возможно. Если бы у меня все еще был длинный, прямой, однолезвийный нож, который я носил, когда был Раджаном Гаона, я бы всерьез задумался о том, чтобы принести в жертву Орева. Я не думаю, что смог бы заставить себя сделать это, но не могу не задаться вопросом, каков был бы результат. Мой конь, конечно, был бы жертвой, достойной Великого мантейона; но мне не выжить без него, и у меня не было ножа (если не считать азота, как я уже сказал) и не было никакого способа затащить его на вершину холма.

Так что завтра он, бедняга, будет в сарае. Сарай и сено — кукуруза или овес, если удастся их найти, хотя на это у меня мало надежды.

Когда я отказался от обоих жертвоприношений, моей следующей мыслью было молиться, как я молился бы в святилище. Я попробовал сделать это, стоя на коленях на ровной скале, с обмотанной шарфом головой, и бормоча те немногие молитвы, которые еще не забыл. Когда в прошлом мне не удавалось помолиться, я обычно чувствовал себя таким же смешным, как маленький мальчик из сказки, который молился, чтобы Гиеракс улетел с большим соседским мальчиком и бросил его на голову какого-нибудь грешника.

Но не сегодня — сегодня мои молитвы были не достойны даже добродушной насмешки Комуса. Учась в схоле, я однажды спросил, почему те духи, которых столкнули с Ослепительного Пути, не могут спасти себя молитвой; и мне сказали, что они не могут молиться — мы, живые, можем молиться за них, но они сами могут только произносить слова молитвы, слова, которые покидают их уста, не производя никакого внутреннего изменения. Так было и со мной, когда я преклонил колени перед этим холодным алтарем и почувствовал его голод. Я был похож на бесплодную женщину, которая жаждет забеременеть, но не может, хотя и лежит с шестью десятками мужчин.

Наконец я встал и поднял лицо к темному зимнему небу.

— У меня нет ножа для жертвоприношения, — сказал я, говоря вслух, как один человек говорит с другим. — Даже если бы мне вернули мой старый нож, я не отдал бы тебе Орева, который привел меня сюда, к тебе. Ты бы достаточно быстро вернул назад нас обоих. Но ты не осудил меня — или, по крайней мере, я смею надеяться, что не осудил, — когда я пожертвовал ради Оливин.

Я открыл кожаную сумку — ее дала мне Воланта, когда мы покидали Бланко, — нашел кусок лепешки Солдо, которую положил туда перед отъездом, и, пораженный идеей разделить простую еду, которую мы разделили с нашими пленниками в полдень, спустился вниз и достал из седельной сумки остатки вина. Второй подъем должен был стать хуже первого, но не стал. Я устал, у меня болела лодыжка, а пальцы, которые с самого начала были холодными, стали еще холоднее. Но вся пустота, которую я ощущал, когда пытался молиться, полностью исчезла, и я почти поверил, что ее никогда и не было. Я был счастлив и даже больше, и, если бы появился старый учитель и потребовал объяснить причину моей радости, я бы только посмеялся над ним из-за того, что он нуждается в причинах и объяснениях в таком простом деле. Я жив, и Внешний — который очень хорошо знает, что я за существо — заботится обо мне, несмотря ни на что.