– Мэтр не хотел приходить на праздник, потому что слишком занят работой над "Summa theologica". Но король и все монахи, что Его Величество пригласил на вечер, так просили мэтра явиться, что он все же пришел. Но, видимо, мысли его все еще витают вокруг работы, ибо я не замечал, чтобы он говорил с кем-нибудь более того, что требуют приличия. Сюжет, оставленный в келье, занимает его настолько, что он иногда начинает тихо разговаривать сам с собой.

– Кажется, это он сказал, – вмешиваясь в разговор донны и сенешаля, заметил Вильям Уилфрид, – «знание – столь драгоценная вещь, что его не зазорно добывать из любого источника», поэтому оставьте его, пусть думает, его труды будут жить дольше всех нас.

– Да, сир Уилфрид, – поразившись неожиданной осведомленности англичанина, воскликнул Жуанвилль, – это действительно так.

Донна Анна покосилась на Вильяма: откуда он мог помнить с такой точностью фразу Фомы Аквинского?

В этот момент Фома Аквинский, сидевший очень тихо, на волне внезапного вдохновения ударил кулаком по столу и воскликнул так, что все обернулись на него:

– Вот тезис против манихейской ереси!

Сидевший возле него брат монах коснулся его и сказал:

– Одумайтесь, мэтр, вы за столом короля Франции!

И так как Фома не сразу внял ему, монах потянул его за плащ, чтобы вывести из задумчивости. Мэтр поднял взгляд на гостей, пришел в себя и, поднявшись, склонился перед королем, прося простить его за подобную рассеянность.

Но добрый Людовик был, напротив, восхищен. Он даже велел одному из своих секретарей записать мысль доктора, чтобы он не забыл ее.

После Людовик подозвал к себе Жуанвилля и донну Анну, чтобы они присутствовали при его разговоре с Фомой Аквинским. Все удивлялись тому, что король приглашает женщину участвовать в возвышенных беседах, и только рыцари, что были в походе, объясняли остальным, что «Чистая Донна» была спасена Богом от казни, поэтому король всегда прислушивался к ней. Однако монахи, никогда не видевшие, чтобы женщина сидела среди теологов и философов и отвечала смело королю, остались недовольны тем, что он призвал ее прежде их, и сами подвинулись ближе, чтобы послушать беседу.

Король обратился к Жану Жуанвиллю, который, усадив донну в кресло, сел у ее ног, поскольку все скамьи были заняты монахами:

– Вы так тонко мыслите, сенешаль, что я не осмеливаюсь говорить с вами о вещах, касаемых Бога, поэтому я позвал сюда этих монахов и мэтра, потому что хочу задать вам один вопрос.

– Я готов ответить вам, сир, если ответ мне ведом, – с любопытством ожидая вопроса, ответил Жан.

– Сенешаль, что есть Бог?

Жуанвилль улыбнулся:

– Сир, это нечто столь прекрасное, что лучше и быть не может.

– Да, – кивнул Людовик, беря в руки Библию, – воистину, это хорошо сказано, ответ, данный вами, написан в книге, которую я держу. Так я задам вам еще один вопрос, сенешаль, чтобы вы предпочли: стать прокаженным или совершить смертный грех?

Жуанвилль помолчал, потом ответил:

– Сир, я никогда пред вами не лукавил, поэтому скажу вам честно: я предпочел бы совершить тридцать смертных грехов, чем заболеть проказой.

– Вы говорите необдуманно, Жан, – возразил король, – и безрассудно, потому что нет проказы страшнее, чем пребывание в смертном грехе, потому что душа в смертном грехе подобна дьяволу. Когда человек умирает, он избавляется от проказы тела, но когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не уверен, простит ли его Господь. Поэтому надо опасаться прежде всего, чтобы проказа смертного греха не поразила наши души. Так что я вас прошу, Жан, как только могу, чтобы вы больше желали, чтобы ваше тело поразила проказа или всякая иная болезнь, чем в вашу душу проник бы смертный грех.

– Грешников должно презирать и преследовать, – заявил один монах, – они и есть главная проказа общества.

– Нет, – возразил Фома Аквинский, – наш долг – ненавидеть в грешнике его грех, но любить самого грешника за то, что он – человек, способный на благо.

– А вы, донна Анна, – спросил Людовик, – что думаете об этом?

– Сир, я не могу ничего говорить, когда вокруг меня есть люди, которые понимают в этом больше моего, – скромно ответила донна.

– Скажите, донна, – польщенный словами донны и заинтересованный в столь необычном для него собеседнике, попросил Фома Аквинский.

– Вы, мэтр, очень добры ко мне, но, право, лучше я послушаю вас.

– Смелее, донна Анна, я ведь призвал вас сюда не слушать, – улыбнулся король. Он украдкой наблюдал за своими собеседниками и видел, как меняется их отношение к донне. Сперва ее появление показалось им оскорблением, и они с возмущением взирали на нее, но донна сидела скромно, не поднимая глаз, слушала внимательно и не перебивала собеседников. Внимание короля и уважение со стороны рыцарей-монахов к донне постепенно смягчило строгие сердца служителей церкви, да и миловидность ее лица все же повлияла на них, ведь они были, прежде всего, людьми, хоть и отреклись от многих земных радостей.

– Сир, не знаю, что бы предпочла я, проказу или смертный грех. Проказа внушает ужас при взгляде на больного, он становится изгоем общества, его боятся. Но ведь и смертный грех оставляет на человеке печать. Каин, убивший Авеля, носил на себе печать убийцы, и это сделало его изгоем общества. Но как распознать в человеке смертный грех? Мы видим лишь телесное, боимся более страданий телесных, потому что познаем их чаще.

– Но мы должны думать больше о том, что ждет нас в жизни вечной, донна. Наше пребывание на земле не более, чем миг по сравнению с тем временем, что наша душа проведет в другой жизни, в ожидании Судного дня, – Фома Аквинский отодвинул от себя блюдо, к которому почти не притронулся за весь вечер, и с улыбкой посмотрел на донну.

– Да, вы правы. Но ведь наказание убийце мы не увидим в этой жизни, поэтому мы придумали суды и казни. А больные проказой не всегда преступники, но мы скорее пожмем руку убийце, чем прокаженному.

– Прокаженные – блаженные люди. Они страдают в этом мире, чтобы обрести рай. Мы должны любить их, – возразил король.

– Вы видите, сир, – беспомощно развела руками донна, – я говорю неразумно. Мне лучше молчать.

– Донна, вы помните книгу об Иове? «…и был этот человек непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла». И когда Господь обратил внимание сатаны на богобоязненность Иова, сатана спросил…

– …Разве даром богобоязнен Иов? – вдруг перебил Фому Аквинского вкрадчивый голос Герцога д'Эсте, который раздался внезапно за донной, и Анна невольно содрогнулась. Герцог продолжал:

– Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что есть у него? И дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле, но простри руку Твою и коснись всего, что есть у него, благословит ли он тебя?

– И Господь передал лучшего из рабов своих в руки сатаны, – перебила донна, – и тот все отнял у него. Сгорел дом, погибли стада, умерли дети, а самого Иова сатана поразил проказой.