начала весьма косо посмотрела и на дружбу молодого человека со свободомыслящей писательницей, и на возможность породниться с семьей, находившейся в весьма некорректном положении и составе с точки зрения истинно буржуазного общества.

Мы позволяем себе предположить, что совпавшее или близко следовавшее за ссорой Шопена с Морисом, о которой речь была выше, появление на ноганском горизонте Лапрада в качестве возможного «жениха» для дочери оказало немалое влияние на желание и решение Жорж Санд подчеркнуть положение Шопена в доме лишь в качестве гостящего летом друга семьи. Все немножко знакомые с французскими традициями и обычаями отлично знают, как в момент выдачи замуж дочек все буржуазные и не буржуазные семьи гонятся за внешней респектабельностью. Что и Жорж Санд пришлось отдать дань этим традициям – это нас порядком удивляет. Хотя, конечно, еще более удивляет тот факт, что Жорж Санд, горько поплатившаяся лично за то, что необдуманно вышла замуж не по глубокой любви, а скорее вследствие практических и прозаических хлопот окружающих об устройстве ее судьбы, и так много писавшая об идеальной любви и идеальном браке, – в деле замужества Соланж поступила совершенно так же, как большинство самых обыкновенных «мамаш», решивших, что пора пристроить дочку (а впоследствии совершенно так же прозаически и рассудительно обсуждала вопрос о разных подходящих «партиях» для Мориса).[619] Как бы то ни было, на Виктора де Лапрада в Ногане было обращено большое внимание, но сватовство не состоялось: семья поспешила отозвать его к себе в Лион.

Вслед за тем на горизонте появился и третий претендент – на сей раз из местных помещиков, некто Фернанд де Прео, и Соланж как будто не только благосклонно к нему отнеслась, но даже проявила к нему чувства гораздо более нежные.

Установив эти фактические данные, обращаемся к упомянутым нами выше письмам лета, осени и зимы 1846 года.

Жорж Санд к Луизе Енджеевич.

Без числа и года (вероятно, июль 1846).

«...Мы ждем и надеемся, что Лаура[620] приедет на несколько дней сюда. Я радуюсь за Фредерика, который так с нею дружен и который так много наговорится о вас. Погода дивная, в деревне великолепно, и наш дорогой мальчик, я надеюсь, будет так же хорошо себя чувствовать, как и мои дети, под влиянием тихой жизни и солнца.

Мы о вас думаем на каждом шагу, во всякой аллее, по всем дорожкам, где ступали Ваши ножки. Мы вас любим, как Вы его любите. Передайте вашей матушке мое почтение и мою нежность. Я с вами и вам предана душевно».[621]

Ей же.

«Дорогая, добрая Луиза, любите меня по-прежнему, как я вас всегда люблю всей душой. Я была очень счастлива поговорить о Вас с м-м Лаурой. Она вас обожает и вполне права. Фредерик довольно хорошо себя чувствует, дочь моя довольно плохо... Будьте счастливее и благословеннее всех на свете, как и ваши дети, ваша добрая матушка, ваш муж и все близкие вам. Это мое душевное желание».[622]

Ей же.

«Я люблю вас, это мой вечный припев, и с вами я иного не знаю. Любите меня. Будьте счастливы. Воспитывайте ваших детей вашим сердцем, они будут совершенством. Думайте о вашем дорогом Фрице. Никогда вы столько о нем не подумаете, как он о вас!

Он – ваш дорогой Фриц... здоров. Он и это лето провел, не пролежав ни одного дня в постели.

Дочь моя очень хворала бледной немочью, теперь она поправилась и торжествует...

Мой сын целует ваши ручки. Мы все вас любим, а я вас обожаю. Добрый, добрый привет Каласанту».[623]

Шопен пишет родным 11 октября 1846 г.:

Ноган.

«...Здесь было такое прекрасное лето, такого уже давно не помнят. Хотя год не очень урожайный, и во многих деревнях беспокоятся о зиме. Здесь же не жалуются, потому что прекрасный сбор винограда... Вчера хозяйка дома варила варенье из так называемого александрийского винограда... Но других фруктов уродилось мало. Зато листвы много, она еще очень зелена, и цветов много.

Садовник новый. Старому Петру, которого Енджеевичи видели, отказали, несмотря на 40 лет службы (еще при жизни бабки), также и честной Франсуазе, матери Люс: двум старейшим слугам! Дай Боже, чтобы новые сынку и кузине пришлись по нраву!

Соланж была очень больна, теперь здоровешенька, и кто знает, не напишу ли я вам через несколько месяцев, что она выходит замуж за того красивого молодого человека, о котором писал вам в прошлом письме.

Все лето здесь прошло в различных прогулках и экскурсиях по неизвестным местностям Черной Долины. Я не участвовал, потому что меня эти вещи более мучают, чем того стоит. Когда я утомлен, то невесел, а это и всем действует на настроение, и молодежи со мной не так весело.

Не был я также и в Париже, как намеревался, но имел верную и хорошую оказию для отсылки туда моих музыкальных рукописей,[624] которой и воспользовался, так что не потребовалось самому беспокоиться. Но через месяц думаю уже быть в Сквере, и надеюсь еще застать Новаковского, о котором знаю лишь через девицу де Розьер, что он оставил у меня карточку.[625] Был бы рад увидеть его. Но, к несчастью, здесь этого не хотят. Он бы мне многое напомнил. С ним я хоть поговорил бы по-нашему, потому что у меня уже нет здесь Яна, и со времени отъезда Лорки[626] я не сказал ни слова по-своему.

Я вам писал о Лорке. Хотя с ней здесь были вежливы, но по ее отъезде не сохранили о ней доброй памяти. Кузине она не понравилась, а значит, и сынку; отсюда шуточки, от шуточек – грубости, а так как это мне не нравилось, то теперь уже о ней и речи нет. Нужно было быть такой доброй душой, как Людвика, чтобы оставить здесь по себе добрую память у всех. Хозяйка дома не раз мне при Лорке говорила: «Ваша сестра в сто раз лучше вас», – на что я: «Еще бы»!..

...Солнце сегодня чудное. Все отправились на прогулку в экипаже, я не захотел сопровождать их и пользуюсь этим временем, чтобы побыть с вами. Маленькая собачка Маркиз составляет мне компанию, она лежит на диване... Я хотел бы наполнить это письмо лучшими новостями, но ничего не знаю, кроме того, что люблю вас, и еще, что люблю вас. Я играю мало, пишу мало.

Моей виолончельной сонатой я то доволен, то недоволен. То я ее