во мне ярким, как нечто решительное в моей жизни. Покорность не в моей натуре. Это состояние подавленной грусти, смешанной с отдаленными надеждами, которое мне незнакомо. Я наблюдала его у других, я никогда не могла сама его испытать. Вероятно, мое существо противится ему. Мне надо решительно отчаяться, чтобы стать мужественной. Нужно мне сказать себе: «все потеряно», для того, чтобы я решилась все сносить…

Все сносить без ненависти и без досады, но бороться со всем силой веры; никаких честолюбивых мечтаний, никаких грез о собственном счастье на этом свете, но много надежды и много усилий для счастья других. Это показалось мне совершеннейшим логическим заключением, согласным с моей натурой. Я могла жить без личного счастья, не имея личных страстей. Но во мне была нежность и настоятельная необходимость проявлять на чем-нибудь эту склонность. Мне нужно было любить кого-нибудь или умереть. Любить, будучи мало или плохо любимым самому, значит быть несчастным, но можно жить несчастным. Мешает же жить, если не пользуешься своей жизнью, или пользуешься ею противно условиям собственной своей жизни....

Перед этим решением я спросила себя, буду ли я в силах следовать ему. У меня не было достаточно высокого мнения о себе самой, для того, чтобы мечтать о добродетели.

Итак, отбросив из своего внутреннего словаря это слово «добродетель», слишком смахивающее на античное... я могу, думается, разумно сказать, что для того, чтобы последовательно действовать согласно с каким-нибудь убеждением, надо лишь углубиться в себя всякий раз, что эгоизм попытается угасить светоч.

Что я могу оказаться взволнованной, смущенной и раздраженной этим бессмысленным человеческим личным себялюбием, это несомненно. Но что... зная действительность, т. е. невозможность быть счастливой через эгоизм, я смогу встряхнуть и пробудить свою душу, это также мне показалось вне сомнений.

Таким образом, с большой и горячей верой и истинным порывом к Богу, подведя итоги того, на что я могла рассчитывать, я почувствовала себя очень спокойной, и я это внутреннее спокойствие сохранила на всю остальную мою жизнь. Я сохранила его не без потрясений, не без перерывов и не без слабостей, ибо иногда мое телесное равновесие изнемогало под суровостью моей воли, но я всегда вновь обретала это спокойствие, без колебания и без сопротивления, в глубине своих мыслей и в привычках моей жизни.

Больше всего я обретала его посредством молитвы. Я не называю молитвой набор и известный порядок слов, воссылаемых к небу, но мысленное общение с идеалом света и бесконечного совершенства»...

А вот что мы читаем в XXIX главе «Лукреции»:

«Против виллы была маленькая оливковая рощица, напоминавшая Флориани о днях молодости и любви. Здесь она за пятнадцать лет перед тем назначала свидания своему первому любовнику... Здесь она впервые сказала ему, что любит его, а позднее и сговаривалась с ним о своем бегстве из дома.[615]

Со времени своего возвращения на родину она не захотела вновь заглянуть в эту рощицу, прозванную ее возлюбленным «священной рощей»... Ее можно было видеть из окон виллы.[616]

Лукреция углубилась в таинственную чащу леса. Деревья выросли, разрослись колючие кустарники и сорные травы, тропинки стали уже и темнее, чем встарь. Многие из них совсем заросли. Лукреция с трудом припоминала место и разыскала дорожки, где она прежде прошла бы с закрытыми глазами. Она очень долго разыскивала толстое дерево, под которым ее возлюбленный обыкновенно поджидал ее, и на котором еще виднелись вырезанные им буквы ее имени. Эти буквы можно было узнать лишь с трудом; она скорее угадала их, чем увидела. Наконец, она села на траву у подножья этого дерева и погрузилась в размышления.

Она вызвала в памяти и подробности, и общие черты своей первой страсти, и сравнила их с последней, – не для того, чтобы провести параллель между двумя людьми, которых она и не подумала холодно сравнивать, но для того, чтобы вопросить свое собственное сердце, насколько оно еще способно испытывать страсть и переносить страдания.

Невольно она представила себе совершенно последовательно и ясно всю историю своей жизни, все свои попытки преданности и самоотвержения, все свои грезы о счастье, все свои разочарования и все свои огорчения. Этот рассказ самой себе о собственной своей жизни испугал ее, и она спросила себя, неужели же это вправду она могла столько раз заблуждаться и убеждаться в этом, не сойдя с ума или не умерев от этого? Редко выпадают такие минуты в жизни, в которые личность такого склада характера имеет возможность так ясно разобраться в самой себе и подвести итоги. Души, чуждые эгоизма и тщеславия, не обладают вполне ясным представлением о самих себе... Флориани пришлось не более трех раз в течение всей своей жизни так разбираться в себе и заняться самоопределением. Несомненно, что никогда еще она не сделала этого с такой полнотой и такой совершенной уверенностью.

Зато это было и в последний раз, ибо вся ее позднейшая жизнь явилась предусмотренным и принятым результатом всего того, что она установила в эту важную минуту...

«Итак, – сказала она себе, – моя последняя любовь так ли горяча, как моя первая любовь? Она была горячее, но теперь она уже не такова. Любовь в нас тогда была связана с чувством и потребностью счастья. Я считала, что слепо предана, и во всех своих поступках я приносила себя самоотверженно в жертву, но если любовь не выдержала таких слишком великих и часто повторявшихся самопожертвований, так это потому, что бессознательно во мне было личное себялюбие. Не является ли это проявлением и правом юности? Да, конечно, она мечтает о счастье, она чувствует в себе силы искать его и верит, что имеет силы и удержать его.

Что осталось у меня ныне от всех моих иллюзий? Уверенность, что они не могли и не должны были осуществиться. Это зовется разумом – печальное завоевание опыта! Но так как так же трудно прогнать рассудительность, когда она в нас упрочилась, как и призывать ее в то время, когда мы еще не в силах ее принять, то, может быть, тщетно и преступно проклинать ее хладные благодеяния, ее суровые советы.

Итак, вот настал день, когда нужно приветствовать и принять тебя, безжалостная мудрость, безапелляционный суд. Что хочешь ты от меня? Говори, просвети меня! Должна я воздержаться от любви? Тут ты меня отсылаешь к моему инстинкту. Способна ли я еще любить? Да, более, чем когда-либо, ибо это самая сущность моей жизни, и потому, что я через страдание чувствую, насколько я живу. Если