Так отчего же должно мне отказаться? От надежды на счастье? Несомненно. Мне кажется, что я уже не могу более надеяться, а между тем, надежда – это желание, а не желать счастья противно инстинктам и правилам человеческим. Рассудок ничего не может предписывать такого, что было бы против законов природы...

Следовало бы определить, что такое счастье. Бывает счастье разных сортов и для всех возрастов жизни. Детство думает о самом себе; юность мечтает восполнить самое себя другим существом, причастным его собственным радостям; зрелый возраст должен помышлять о том, что, была ли его судьба удачной или неудачной, но она должна скоро окончиться, и что следует исключительно заботиться о счастье других... Мое счастье я более уже не буду почерпать в тех удовольствиях, объектом которых является мое личное я. Разве я моих детей люблю из-за удовольствия видеть их и ласкать их? Когда я вижу их счастливыми – вот когда я сама счастлива. Нет, воистину в известном возрасте существует лишь то счастье, которое сам даешь. Искать иного какого-нибудь – безумно...

Итак, более, чем когда-либо, я постараюсь делать счастливыми тех, кого люблю, не беспокоясь, не заботясь даже о том, что они меня заставят страдать. Благодаря такому решению я буду повиноваться и стремлению любить, которое еще ощущаю, и тем стремлениям к счастью, которые я еще могу удовлетворять. Я более не буду требовать идеала на земле, доверия и энтузиазма от любви, справедливости и разумности от человеческой природы. Я буду переносить заблуждения и проступки уже не в надежде поправить их и наслаждаться плодами своей победы, но с желанием смягчить и возместить моей нежной любовью то зло, которое они приносят тем самым, кто им предается. Это явится логическим заключением всей моей жизни. И таким образом я хоть выясню вполне то решение, которого добивалась из окружавшего его тумана»...

Перед тем, как покинуть рощицу, Флориани еще помечтала, чтобы отдохнуть от размышлений. Она представила себе свою недавнюю мечту о счастье с Каролем и о том счастье, которое она надеялась дать ему. Она сказала себе, что было ошибкой с ее стороны предаваться такой чудесной грезе после стольких заблуждений и ошибок…

Она более не могла верить в счастье, она его более не чувствовала, она утратила способность к нему.

«Прости мне, о, Боже, – воскликнула она в глубине души, – что я последнее сожаление отдаю этой совершеннейшей радости, которую ты мне так поздно даровал и так скоро отнимаешь... Будь благословен, Боже, и десница Твоя, милующая и карающая!..»

Страшное горе охватило тогда Флориани при этом прощании навеки со своими самыми дорогими мечтами. Она каталась по земле, обливаясь слезами. Рыдания, теснившиеся в ее груди, вырывались приглушенными криками. Она решила дать волю этой слабости, которая, как она чувствовала, должна была быть последней, и слезам, которым более не суждено было проливаться. Когда она успокоилась, удрученная усталостью, то сказала последнее прости старому дереву, свидетелю ее первой радости и ее последней борьбы. Она вышла из рощи и никогда больше в нее не вернулась, но всегда она мечтала испустить свой последний вздох под ее хранительной тенью. И всякий раз, когда она чувствовала, что слабеет, она из окон своей виллы смотрела на священную рощу, вспоминая о той горькой чаше, которую она там испила до дна, и почерпая в воспоминании об этой последней борьбе силы защищаться и против надежды, и против отчаяния»...

Вот мы нарочно шаг за шагом проследили все развитие характера Кароля и трагедию жизни его и Лукреции, нарочно не пропустили ни одной черты этой сложной натуры. И именно таким, вовсе не «легким» и не «удобным путем», и не «по некоторым чертам сходства» мы могли доказать, что не только те, кто видят в Кароле Шопена, не заблуждаются, но что и сам автор вряд ли во время писания «Лукреции» сомневался в том, что и кого он изображает, хотя впоследствии это так категорически отрицал или... забыл.

Итак, лето 1846 года было моментом решительным в этой интимной драме.

Обращаем внимание читателей на то, что в «Корреспонденции» мы находим с мая 1846 года по сентябрь лишь одно письмо – от 1 сентября к г-же Марлиани – и затем ни одного письма Жорж Санд между 1 сентября 1846 и 6 мая 1847 года; поэтому биографу Санд приходится основываться исключительно на документах неизданных или напечатанных в других местах. К счастью, они достаточно многочисленны и более чем интересны. Но прежде, чем мы обратимся к ним, остановимся на некоторых семейных событиях этой осени.

На Соланж и в детстве, и в течение всей жизни часто находили полосы капризов, хандры, скуки, недовольства всем окружающим. Такая полоса наступила и в конце лета 1846. Соланж капризничала, скучала, несмотря на всех гостей, перебывавших этим летом в Ногане, нервничала, и наконец осенью вдруг расхворалась, стала страдать отсутствием аппетита, бессонницей, беспричинной усталостью, – одним словом, чем-то вроде девической бледной немочи или острым малокровием. Жорж Санд встревожилась, обратилась к докторам. Посоветовали как можно больше прогулок, пребывание на свежем воздухе без излишнего утомления, перемену впечатлений, развлечения, путешествия, подольше не возвращаться в Париж.

Видя, что Соланж постоянно хандрит, капризничает, нервничает, друзья Жорж Санд стали также советовать ей подумать о том, не пора ли выдать Соланж замуж, и обсуждали pro и contra нескольких претендентов. Сохранившееся в бумагах Жорж Санд письмо старика Делатуша свидетельствует, что он обсуждал с ней возможность остановить выбор на Луи Блане,[617] который, как мы знаем, тоже гостил летом 1846 г. в Ногане. Письмо это начинается словами:

«У него благородная душа и прекрасный талант. О многих ли людях можно это сказать! Но мне кажется, что у него мало любящего в натуре, а в той честолюбивой карьере, которую он постоянно, страстно, а иногда и неосторожно будет преследовать, можно ли видеть вполне надежные условия для упрочения счастья нашей принцессы»?..

Но вскоре мысль о Луи Блане была оставлена, и на сцену выступил новый претендент на руку «belle femme» – как M-me Виардо называла в те годы Соланж в своих письмах[618] – Виктор де Лапрад, молодой поэт, рекомендованный Жорж Санд еще в 1841 г. Пьером Леру и завязавший в 1846 г., как мы видели, самые дружеские сношения с семьей великой писательницы. Но семья его была очень правоверная и католическая, и, по-видимому, с самого